РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ
О побеге я больше не думала. Сбежали две другие девочки, их поймали, стыдили перед строем, вызывали родителей. Мне стало ужасно жалко маму, которая расстроилась бы. Тем более что приближался родительский день.
Наконец он наступил. Родителям выдали их детей, мамы развернули и расстелили на полянке возле лагеря покрывала. Каждая семья уселась отдельно, дети принялись поедать привезенные конфеты и печенье. К родительскому дню я подготовилась. Не помню кто объяснил мне, что если две суповые ложки из столовой потереть друг о друга выпуклыми сторонами, то на них образуется окись серого цвета. Если эту окись удачно размазать по руке или ноге, пятно не отличить от настоящего синяка. До приезда мамы я нарисовала несколько правдоподобных синяков и торжественно объяснила, что в лагере меня бьют.
Мама в ужасе поволокла меня к директору. Им оказался тот самый пьяный по утрам физкультурник. В этот день он был трезв. Физкультурник послюнил палец, провел по моему «синяку» и молча показал маме. Мама покраснела, и явно не от стыда, а от злости на меня.
Понимая, что из лагеря меня теперь не заберут, я прибегла к последнему аргументу. Это была ничтожная, совершенно недостойная отъезда из лагеря проблема, но мне нужно было сказать хоть что-то, чтобы избежать хотя бы наказания за вранье. «Мама, у меня вши!» – закричала я. Я ни на что не надеялась: если из-за вшей домой отправлять, так нужно было весь лагерь распустить. В строю чесалась не я одна, но и настоящие пионеры.
Через полчаса передо мной стоял желтый чемодан с зайцем. Вечером родители намазали мне голову керосином, потом к нам неожиданно пришли гости, и пока они снимали в прихожей мокрые от дождя туфли и проходили в комнату, меня с моими постыдными вшами и керосином затолкали в ванную. Там меня немножко забыли, пока я не начала отчаянно кричать – керосин страшно жегся.
Боты мы забыли в лагере, куда я больше никогда не ездила.
Гриша Брускин. Как в кино[5]
Помню, кричу в плену пеленок. Не могу пошевелиться…
Помню наши детские кровати вдоль стен. Ночной горшок посередине…
Помню милую мою, добрую бабушку Любу. С заклеенным бумагой стеклом в очках. Читающую «Джен Эйр» при свете настольной лампы…
Помню огромные сосны на даче в Удельной. Бешеную собаку. Ландыши у забора. И пронзительный крик: «Марик утонул!»…
Помню высокую температуру… Ужас неведомой планеты…
Помню холод раскаленного огня, завернутого в мокрую газету. И мамин голос: «Потерпи еще…»
Помню уточку с изюмом вместо глаз. Плывет себе на полке…
Помню лошадиный череп, обглоданный людоедом, на страшной тропинке в лесу…
Помню, как Синяя рука осторожно шевелит угол оконной занавески…
Помню взгляд блестящих бусинок. В кромешной тьме дупла…
Помню волчьи ягоды. Страх превратиться в волка…
Помню грозу на даче. Отверстие в стекле. Шар огненный плывет, меня не замечая…
Помню старого знакомого. Полускелет-получеловек. Выглядывает из трещин кафеля в уборной…
Помню себя с родителями в ложе «Колизея». Забыв на свете все, смотрю трофейного «Багдадского вора»…
Помню, конечно, чудную елку с пятиконечной звездой из мишуры на макушке. Мерцают в ветках дирижабли. Челюскинцы качаются на ватной льдине…
Помню усилие, чтоб удержаться в воздухе. И не упасть на землю…
Помню молодого Йоську с гвардейским значком на гимнастерке…
Помню дяденьку без ног. Катится на дощечке с колесиками…
Помню первый «чнег» за окном. Деревянную саблю, покрашенную серебряной краской…
Помню перламутровые цветы и бабочку на дедушкином портсигаре…
Помню, блестят монетки на мокром полу в гастрономе. В руке кулек. А в нем «Кавказские». Сто грамм – семь штук…
Помню няню. Ее отца-истопника. Живут в котельной под землей. Мне жалко их и завидно одновременно…
Помню, вот я лечу на самокате. Под горку. Не могу остановиться…
Помню тайник под грудой чистого белья. В нем папин кортик…
Помню стеклянные глаза лисы на воротнике пальто в прихожей. И бисерный пейзаж…
Помню шинель на вешалке. Я невидимкой спрятался внутри. Меня все ищут…
Помню волшебные карточки, раскрашенные анилиновыми красками, на крышке Нюркиного чемодана…
