Отряд этот, составленный из пешего Черноморского казачьего полка, двух рот навагинцев и девяти сотен линейных и черноморских казаков, при четырех конных орудиях, перешел Кубань 16 июля и стал укрепленным лагерем между Лабой и Белой, на речке Псинафе. Здесь он находился в самом центре неприязненного нам населения и мог свободно действовать в разные стороны, препятствуя жителям заниматься полевыми работами. Кругом его колосились созревшие поля, но убирать их было некому. Темиргоевцы, которым они принадлежали, при первом известии о приближении войск бежали на речку Ул, и их роскошные нивы, еще не тронутые серпом, стали военной добычей. Широков запретил, однако, истреблять поля в надежде, что темиргоевцы одумаются и возвратятся на прежние пепелища, а между тем сам 19 июля с большей частью отряда перешел за Ул. Но там никого уже не было – темиргоевцы ушли еще дальше в горы, и войска очутились в дикой, глухой и необитаемой местности. Кругом стоял лес. Казаки, посланные осмотреть его, нашли большую отару овец и пригнали ее в лагерь.
Четыре тысячи голов не составляли, конечно, богатства целого племени и, по всей вероятности, принадлежали только владельцу того поля, на котором остановился отряд; но горцы хорошо понимали, что угоном одного стада русские не удовольствуются, что все их стада и все табуны, находящиеся на пути отряда, станут его добычей. Поля также не будут пощажены; народ дойдет до разорения, наступит голод – и гордое племя поставлено будет в зависимость от других племен, стоящих ниже его по происхождению. Эта перспектива смирила их гордость. Лучше покориться великому государю, нежели быть обязанным своим существованием вассалам. И вот на третий день после прибытия отряда на Ул князья Шумаф и Тау-Султан явились в лагерь, на честное слово, гарантировавшее им свободу. Они с раскаянием говорили о своем прошлом поведении, но условием новой покорности ставили позволение убрать хлеб с полей и возвращение отогнанного стада. «Поля вы убрать можете, – отвечал начальник отряда, – но на стада не рассчитывайте: они составляют добычу войск по праву войны».
Пришлось принять и эти, не совсем снисходительные условия. Часть темиргоевцев тотчас отправилась вслед за отрядом на речку Псинаф, а остальные удалились в горы готовиться к переселению. Но дни проходили за днями, поля давно уже были убраны, а покинутые темиргоевцами аулы на Кубани по-прежнему стояли пустыми, точно при переговорах на Уле о переселении не было и речи. Наконец прошел месяц. Широков потребовал от князей объяснения в их странном поведении. Князья отвечали, что, верные данному слову, они готовы двинуться в путь, но что подвластный им народ ерукавский, подстрекаемый Джембулатом, объявил, что скорее покинет своих князей, чем согласится когда-нибудь вернуться к постыдному прошлому.
Широков тотчас двинул отряд на речку Фарс и занял войсками поля, принадлежавшие ерукаевцам. Хлеб уже был убран и стоял в копнах. Если бы Широков помедлил день или два, жители успели бы свезти его к верховьям рек в свои неприступные трущобы. Рассчитывая, что истреблением ерукаевских полей он причинит значительный ущерб самим смирившимся уже темиргоевским князьям, Широков прежде всего вступил в переговоры с ерукаевцами, увещевая их принести покорность. Переговоры длились целую неделю. Изворотливость азиатских дипломатов и их умение обставить главный вопрос ненужными аксессуарами, выражавшими совсем не то, что думал и что хотел народ, всегда приводили в изумление наших начальников. Семь дней говорить и ничего не сказать – искусство, которому позавидовали бы лучшие ораторы любого из наших европейских парламентов. Переговоры, к удивлению людей, не знакомых с обычаями горцев, не привели ни к чему. Дело оставалось все в том же положении, в каком находилось в первый день появления в нашем лагере неприятельских парламентеров. Широков думал уже приступить к уничтожению полей, но проливные дожди, начавшиеся с утра и не прекращавшиеся до полуночи, долго не позволяли ему прибегнуть к этой решительной мере. Ерукаевцы между тем не теряли времени даром. Они не без умысла тянули переговоры, и, в то время как русские доверчиво внимали их клятвам, от них во все стороны скакали гонцы, приглашая соседей на помощь.
