Однако все эти житейские перипетии сами по себе не были фактом литературы.
Фактом литературы был рассказ «Любовь», пропахший насквозь свежим клейстером, который сейчас красовался передо мною на газетном стенде в Марьиной Роще.
«Егор вышел на крыльцо, и грудь ему опахнул пронзительный февральский ветер... Три с лишним года назад покинул он родную деревню, и все эти годы, наполненные трудной борьбой за жизнь, ему не переставало мерещиться возвращение домой. Егору выпала на долю нелегкая юность. Едва он поступил в институт, как умер отец, и Егор оказался единственным кормильцем семьи. После смерти отца, бессменного председателя колхоза, хозяйство артели пришло в упадок, и мать почти ничего не получала на трудодни...»
Всё на месте.
Колхозный паренек, проучившийся три года в каком-то институте, приезжает на побывку в родной колхоз. Да и там, в городе, он в свободные от занятий часы подрабатывал то носильщиком, то грузчиком, то маляром. И учился-то, поди, в приличном институте: на инженера либо на агронома. А не околачивал груши в Литературном или ВГИКе... впрочем, если бы герой учился в литературном или кинематографическом, то его бы и звали соответственно: не Егором, а Гариком или Эдиком.
Вот и у меня в рассказе «Стужа» главный герой, Костя Чобот, вкалывает, будь здоров, в путейской бригаде, да не где-нибудь в южных благодатях, у Черного моря, а в самом что ни на есть Заполярье, на станции Седое Озеро, где морозы под пятьдесят! И девушка у него — Устенька Айнукан, станционная смазчица, сама местная, эскимоска... Тоже всё путем!
Ну, а где же про любовь?
«Егор любил Настю... Однажды, собирая грибы, девятилетний Егор повстречал в глубине леса крошечную незнакомую девочку; она горько плакала, прижавшись лбом к стволу березки. Девочку звали Настей, и она потерялась. Впервые ощутив себя взрослым и сильным, Егор помог ей высморкать нос, вытер слезы и, взяв за руку, вывел из лесу...»
Вот теперь полный порядок! Особенно умиляла эта непритязательная деталь: помог ей высморкать нос...
Затушив подошвой окурок, я хотел уж было переключить свое внимание на другие газетные публикации — про целинные земли, про Организацию Объединенных Наций.
Однако мстительное чувство соперника заставило дочитать рассказ до конца.
А дочитав, я достал из пачки новую беломорину — последнюю — и вернулся к началу.
Конечно же, повзрослевшая Настя не дождалась своего дружка, уехавшего в город учиться на агронома. Устроилась прачкой в хозяйстве ближайшего санатория, а там, известно, что за публика: танцы-шманцы, ухажер за ухажером... какой-то Удальцов даже обещал жениться, забрать в Москву, да, видно, позабыл...
И этот поворот сюжета был мне знаком: сто раз читал, сто раз видел в кино.
Ненароком, конечно, подслушает Егор беседу Насти с закадычной подругой:
«— ...Ох, Настька, и запуталась ты!
— А тебе что? — звонким голосом, в котором слышалась и обида и бессильная детская злость, воскликнула Настя. — Я запуталась, мне и распутывать. Если хочешь знать, у меня есть один человек... Мне только кликнуть стоит, он тут же явится!
— Что же за человек такой?
— А такой! Мы с ним всю жизнь друг дружку любили, только он потом учиться уехал...
— Опять же уехал! — усмехнулась подруга. — Значит, не больно ты ему нужна была.
— Вот и нужна! — с гордым вызовом сказала Настя. — Никому, может, и не нужна, а ему нужна. Только позови я...»
По всем правилам, славный парень Егор должен был вот тут же расплеваться с этой блядью — на, держи свои фотки, отдай мои письма, — и отбыть обратно в город, где учился на инженера.
И там жениться на хорошей девушке, вроде моей Устеньки Айнукан, станционной смазчицы с Седого Озера.
Но автор рассказа сыграл не по правилам: «...И вдруг он приметил на темном фоне леса темную фигурку, пробирающуюся по целине к дороге.
— Егорка! — будто из-за края света донесся до него Настин голос.
Егор видел, как Настя оступалась, падала, упиралась руками в снег, чтобы подняться, и снова падала, косынка сползла с ее головы, куцый жакетик расстегнулся.
— Егорка! — прозвучал отчаянный, знакомый, детский голос Насти.
