То есть, у меня, конечно, не возникло чувства протеста по поводу того, что мне дали вторую премию. Я уже знал, что первые премии для того и существуют, чтобы их не присуждать. Да я и на третью-то не больно рассчитывал. Я был горд и счастлив тем, что мой немудрящий рассказ получил столь высокую оценку и сделал теперь меня знаменитым на всю страну... Вот уж, наверное, и маму кто-нибудь обрадовал с утра этим сообщением. И вся наша коммунальная квартира в Марьиной Роще, поди, обсуждает событие: ну да, который тут жил, а потом уехал — он самый... И в Литературном институте только и разговору, что о моей премии...
Но все эти приятные чувства, касающиеся лично меня, меркли перед очевидной промашкой жюри: Юрию Нагибину — вторая премия?..
За рассказ, над которым я плакал горючими слезами? За рассказ, который подтолкнул меня к самому важному решению в жизни: плюнуть на московскую прописку — и уехать на Север?..
Нет, это шло вразрез с моими представлениями о справедливости.
Шапку в охапку — ведь в ноябре здесь уже сугробы, морозы под тридцать, — и бегом на почту.
Бревенчатый сруб, сохранившийся с тех лет, когда в эту глухомань пришли первые геологические партии, стоял на взгорке, на слиянии речки Чибью с рекою Ухтой.
Мне бы дать в «Комсомолку» телеграмму с ехидцей, с подначкой: что, мол, ребята, сэкономили на первой премии?..
Но я был настроен серьезно и, после долгих раздумий, написал на бланке такой текст:
Москва, редакция газеты «Комсомольская правда» Юрию НАГИБИНУ
Поздравляю с присуждением премии за рассказ «Любовь» — лучший рассказ конкурса.
С глубоким уважением — Александр РЕКЕМЧУК.
Справедливость была хотя бы отчасти восстановлена. Позже я лишь уповал на то, что глупая телеграмма из Ухты затерялась в лавине редакционной почты и не достигла адресата.
Шапочное знакомство
Через год в Сыктывкаре вышла моя первая книга. Конечно же, она называлась «Стужа» — по рассказу, получившему премию на конкурсе «Комсомольской правды». В дальнейшем я тоже, как и Нагибин свою «Любовь», не включал его в сборники, понимая, что рассказ откровенно слаб, что новые лучше — вот уж их-то можно было не стыдиться.
Один за другим появлялись мои рассказы в «Огоньке»: «Берега», «Ожидания», «Останутся кадры», «Века, века...» Там же была напечатана и первая моя повесть — «Всё впереди», ее издали также отдельной книжкой в библиотеке «Огонька».
В ту пору «Огонёк», журнал с миллионным тиражом, был неслыханно популярен. Он считался журналом семейного чтения, то есть был вхож в каждый дом, его читали и стар, и млад.
Именно «Огонёк» зорко примечал на ниве отечественной словесности те свежие ростки, которые знаменовали пришествие новой русской прозы.
И мы сами, молодые писатели, безошибочно — по почерку, по интонации — угадывали новичков своей плеяды: Сергей Никитин из Владимира, Виктор Астафьев из Вологды, сибиряк Илья Лавров, кубанец Виктор Логинов, уралец Николай Воронов...
Что же касается Василия Аксенова, Анатолия Кузнецова, Анатолия Гладилина, то они явятся позже, придут вместе с катаевской «Юностью».
И, конечно же, с почтением и трепетом читал я в «Огоньке» и в других журналах новые вещи Юрия Нагибина, его рассказы «Зимний дуб», «Ночной гость», «Четунов, сын Четунова», «Комаров», «Последняя охота»... Меня изумляли, завораживали чистота его повествовательной речи, выразительность диалога, точность пейзажного письма.
Я никогда не считал себя учеником Нагибина, но его ненавязчивые уроки были впитаны и учтены как бы сами собой.
В 1958 году состоялись мои первые выезды из таежной глухомани в свет — то есть, я и до этого немало ездил, даже побывал туристом в Польше и Германии, — но тут имеются в виду выезды в литературный свет.
Яучаствовал в совещании молодых прозаиков в Ленинграде, а вслед за этим был избран делегатом от республики Коми на 1-й, учредительный, съезд Союза писателей Российской Федерации.
Моим, так сказать, Вергилием в этих кругах, моим Дерсу Узалой на этих тропах был молодой уральский прозаик Николай Воронов, имя которого упомянуто выше. Человек необычайно общительный по натуре, он в пору учебы в Литературном институте обзавелся широким кругом знакомств среди писателей — и теперь, с явным удовольствием знакомил меня с людьми, имена и книги которых были для меня не то, чтобы святы, но осияны нимбом классики.
