Мама умерла совсем молодой. По сию пору стоит передо мною ее облик, как в тот день, когда она нас покинула. Особо вижу я ее длинные руки, вскинутые во гневе. Даже сегодня, спустя так много лет, я вспоминаю о ней с трепетом и дрожью, как говорится в Писании. И когда я огорчаю ее, она появляется предо мною с тем же гневным жестом. «Почему же ты сердишься на меня, мама? — спрашиваю я. — Ведь за все свои грехи, те, что ведомы мне, я уже понесла наказание, а за те, что не ведомы, — покарают меня в мире грядущем». Но мать стоит на своем, она очень молода, и молодою останется навеки — если бы суждены ей были долгие годы, как мне, высохли бы ее слезы. В мои годы человек уже не гневается.
Порою мне кажется, что она на всех нас сердится, потому что похоронили ее в обледенелой земле. Кладбище было пустынным и белым, два могильщика топорами вырубали ей могилу. Люди стояли поодаль и дрожали от холода. Священник сердился на могильщиков, что по лености своей не приготовили они могилу вовремя. Лицо священника было мрачным, торопя могильщиков, он произносил высокопарные слова, которые звучали, как проклятья.
А затем, в наступившей темноте молитвы сыпались, как град. Я закутала голову платком, чтобы не видеть, как на веревках опускают гроб в могилу, но пронизывающий холод пробрал меня до костей, и я ощущаю его и по сей день.
Сразу же после смерти мамы отец запил, забросил хозяйство, продал вышитые скатерти. Даже сундук — мамино приданое — и тот продал. Я стала бояться его, как боятся чужого. Он возвращался поздно ночью и тут же трупом валился на свою постель. Почти весь день он обычно спал, просыпался к вечеру и тотчас же отправлялся в шинок.
Пришла весна, а он даже в поле не вышел. Меня он не замечал, словно я и не существую вовсе. Иногда он, бывало, поднимет на меня руку, ударит по лицу, будто невзначай, будто муху прихлопнул. Смерть матери как бы позволила ему предаться беспробудному пьянству. Иногда он возвращался домой веселым, словно загулявший парубок.
Однажды ночью он подошел ко мне и, да простит мне Господь, сказал каким-то чужим голосом: «Почему бы тебе не спать с отцом? Холодно в доме». Глаза его казались остекленевшими, они покраснели и бесстыдно блестели. Никогда он не говорил со мной таким голосом. «Очень хорошо спать с отцом», — он снова и снова повторял это все тем же не своим голосом. Я всем сердцем чувствовала, что это — грех, но не знала, в чем он. Я заползла под стол, как собачонка, не привнося ни звука. Отец стал на колени и сказал: «Почему ты от меня убежала? Это — твой отец, не чужой», — и тут он положил мне на плечи две свои огромные ладони, прижал меня к себе и поцеловал. Затем он поднялся на ноги, пренебрежительно взмахнул рукой, рухнул на постель и заснул. С тех пор он и взгляда не бросил в мою сторону.
Через несколько месяцев после смерти мамы отец привел в дом другую женщину. Была она высокой, широкой в кости, скупой на слова. Горы, где отец нашел ее, словно наложили свой суровый отпечаток на ее лицо. Всем обликом своим напоминала она рабочую лошадь. Отец разговаривал с ней громким голосом, как с глухой.
— А ты что делаешь? — боязливо обратилась она ко мне.
— Я? — отпрянула я в испуге.
— Ты должна работать, — сказала она, — а не бездельничать.
Большую часть дня я проводила вне дома. Уже тогда я знала, что эта жизнь должна умереть, а взамен ее возникнет другая, непохожая, далекая от этих мест. Каждую ночь я видела во сне маму, она, как всегда, занята была хозяйством, долгами и коровами, которых поразила тяжелая болезнь. «Мама!» — я искала ее близости, но она, как и при жизни, была сердита на всех. Я рассказала ей, что отец привел в дом новую жену. Она, похоже, поняла, о чем речь, но отмахнулась от этого известия.
Осенью я оставила дом.
— Куда? — спросил отец.
— Работать…
— Береги себя и не отклоняйся от пути праведного, — произнес он и, не прибавив ни слова, исчез.
Отец был человеком тяжелым на руку, на мать он не осмоливался ее поднять, но вторую свою жену, я слышала, колотил нещадно. Мне рассказывали, что в последние годы жизни он переменился, стал ходить в церковь по воскресеньям.
