— Зачем ты? — спросил я.
— Что?
— Про свадебное путешествие.
— Ты можешь мне объяснить, что произошло?
— Я сказал, что он забыл принести мороженое.
— И все?
— И все.
— Не ври.
— Я не вру.
— Ладно. Я так испугалась, когда он тебя вывел.
— Чего ты испугалась?
— Не знаю. Сама не могу объяснить. Ты очень нервный какой-то.
— Пошли?
— Подожди. Посидим немножко здесь.
— Хорошо. — Я сел рядом с ней, сунув руки в карманы, чтобы скрыть дрожь, с которой никак не мог справиться.
Помолчали, глядя на фронтовиков, толпящихся у стойки и заполняющих бланки за низенькими столиками.
— Их три процента всего осталось, — сказала Оля. — Даже меньше.
А из нашего батальона, думал я, каждый третий вернулся на родину грузом № 200 на "черном тюльпане". Но тут же выругал себя за то, что не сдерживаю обещания не вспоминать. И опять вспомнил — когда Оля заговорила о том, как в восьмом классе меня забрали в милицию за драку с мальчишками, отнявшими у нее на улице банку консервированного компота, — я вспомнил другую драку. Если можно так назвать.
Была ночь. Нас с Витей Левшой окружили на сопке в лазуритовых горах. Сколько их было, мы не знали, а они знали, что нас двое, и хотели взять живьем. Мы отстреливались, пока были патроны. "Шурави коммандос, сдавайся!" — заревел в тишине мегафон. А потом на русском — и я узнал голос…
— О чем ты опять? — спросила Оля. — Пошли в номер. Ужасно пошло звучит, да? В номера…
Мы подошли к лифтам, но нас окликнули сзади, из-за стойки:
— Ребята, вы не из триста седьмого будете?
— Будем, — ответил я, спиной почувствовав недоброе. Голос у администраторши был липкий и приторный, как патока.
Открылись двери лифта. Надо было нам войти, подняться, запереться в номере, тогда бы бабушка надвое сказала. Но мы этого не сделали. Мы подошли к стойке, держась за руки, и администраторша с сахарной улыбкой на морщинистом напудренном лице попросила у нас, кивая на фронтовиков, прощения за то, что приехали участники Великой Отечественной войны, однополчане, должны были приехать еще вчера, но приехали сегодня, только что, а номера все заняты, из пятьсот восемнадцатого пришлось женщин переселить, из четыреста третьего и вот триста седьмой двухместный очень нужен.
— Вы уж простите, молодые люди, мы виноваты, но вы нас простите, завтра утречком все уладим, я обещаю, а эту ночку как-нибудь…
Я отошел. Оля что-то говорила администраторше, а потом вдруг громко незнакомым мне, чуть ли не истеричным голосом:
— Да дело не в том, что мы не можем провести ночь друг без друга! И вообще, какое вам до этого дело?
Администраторша продолжала размазывать по стойке патоку, пока Оля не сказала:
— Тогда мы вообще из вашей гостиницы уйдем.
— Что ж, — равнодушно ответила администраторша. — Дело ваше. Галь, выпиши квитанции.
— Не нужно нам никаких квитанций!
С трудом мне удалось закрыть Олин чемодан, потому что запихнула она туда платья и юбки как попало. Мы спустились, но мне пришлось вернуться, потому что Оля оставила в ванной тапочки.
— Давай лучше вернемся, — сказал я на улице.
— Ни за что. Я себя не в дровах нашла. А на твоем месте я бы не молчала, а…
— Что?
— Если бы я не знала, то я бы ни за что не поверила, что ты воевал.
Заехав в одну, во вторую гостиницу и услышав: "нет мест", мы отвезли вещи на вокзал в камеру хранения и снова попробовали устроиться в гостиницу.
— Двухместный? — переспросил швейцар, сонный дядя с пушистыми усами, похожий на Сталина с той фотографии в газете на потолке у Филиппыча.
— Да, — ответил я, — мы муж и жена.
Швейцар, зевая, долго изучал наши паспорта. Сверил фотографии с оригиналами.
— Только что, значит, расписались?
— Да. Вчера.
— Позавчера, — поправил швейцар, взглянув на часы. — А почему так поздно паспорт получил? — он подозрительно прищурил глаз.
— Да не сидел я, папаш, — улыбнулся я, — в армии служил.
— В армии? А где именно? В каких войсках?
— Это имеет значение?
— Ладно, в армии так в армии. Сам служил, давненько, правда.
— Вы нас поселите?
— Нет, — сказал он, но возвращать паспорта почему-то не торопился.
— Что — нет?
— Двухместных.
— Тогда одноместный.
— И одноместных нет.
— А что есть?
