Роза де Мальвуа, тоже расчувствовавшись, поцеловала ее в ответ и бросила быстрый взгляд внутрь коляски.
– Так вы без графини! – сказала она, и лицо ее просветлело.
– Без, – отвечала Нита, – мы вдвоем с няней Фавье, и мне столько всего тебе надо рассказать! Если б ты знала!..
Наконец с помощью лакея слезла и приживалка, особа внушительных размеров, основательно подбитая ватой и укутанная. Неразумно было бы с моей стороны объяснять читателям, как мало в Париже нужно, чтоб собрать на улице с полсотни ротозеев. Ротозеи не замедлили скопиться и уставились, будто в жизни не видали ничего более захватывающего.
– Принцесса… – начала было приживалка, вечно забывавшая договорить до конца, – не знаю, право, подобает ли…
– Дорогая Фавье, – прервала ее Нита. – Ну чего ради вы сошли? Вы напрасно беспокоитесь, мадемуазель де Мальвуа – моя лучшая подруга, и мой опекун будет очень рад ее видеть. Прошу вас, вернитесь в коляску.
Роза де Мальвуа все еще колебалась.
– Does she speak English?note 2 – вдруг тихо спросила она, бегло стрельнув глазами в сторону приживалки.
– Not at all! Even a single word!note 3 – смеясь отвечала Нита. – Поедем! Граф присоединится к нам на улице Матюрэн-Сен-Жак, а на обратном пути мы завезем тебя домой.
Роза повернулась к своей горничной.
– Возвращайтесь домой, Жюли, и предупредите моего братца, что я осталась с принцессой Эпстейн, а госпожи графини с нею нет.
– А от меня передайте моему милому нотариусу миллион приветов, – весело прибавила Нита.
Нита усадила Розу рядом с собой, тучная же приживалка с непреклонным и суровым видом молча устроилась на переднем сиденье. Упряжка превосходных лошадей, от нетерпения бивших копытами на месте, снова тронулась к Святому Сульпицию. Зеваки отправились по своим делам.
Да будет сказано со всем почтением, питаемым нами к Ните де Клар – или скорее к принцессе Эпстейн, поскольку за пышным как мантия титулом «высочества» ее едва было видно, – они с Розой составляли самую прелестную пару девиц, какую только можно встретить. Девице де Мальвуа было двадцать лет; ее, темноволосую, с большими синими глазами, иной бы, пожалуй, счел несколько бледноватой и долговязой, когда б чарующее согласие всех черт не искупало их бледность, а волшебной грацией ее сложения можно было просто залюбоваться.
Роза была воплощенным выражением той непередаваемой черты, что зовется «благородством». А поскольку в каждом слое общества бытует свое представление о благородстве, скажем, что Роза принадлежала к обществу хорошему.
Но общество Ниты было, признаться, еще того лучше. Хотя с определенной точки зрения благородство есть качество до некоторой степени производное, да и само слово настойчиво на это указывает, обозначая сей дар как некую печать, отмечающую лицо в толпе. Вам приходилось слыхать, чтобы королеву кто-нибудь назвал благородной? Не правда ли, нелепость?
Нита не была, не могла быть частью толпы. Разумеется, мы здесь не берем в расчет ее происхождения, состояния, освобождаем от пышной гирлянды титулов, окутывающих ее имя, и берем ее такой, какой создал ее Бог и сделало воспитание. Нита была восхитительно хороша красотой открытой, искрящейся и смелой. Видимо, некая тень прошла над радостным великолепием этой юности; некая скорбь, о которой еще напоминало ее темное платье, должно быть, на мгновение притушила благородный огонь ее взора, но надолго омрачить это поистине царственное чело было ей не по силам. Ему было суждено вновь засиять всем великолепием счастья, ей же – царить повсюду, где только женщина одерживает свои победы в схватках любви и жизни.
Мы уже встречали ее ребенком, в промерзшей монастырской обители, где мать Франсуаза Ассизская замаливала славу прошедших дней. В ту пору, глядя на огромные глаза, заслонявшие всю щуплую ее фигурку, вы б назвали ее скорее странной, нежели красивой. Годы все переменили. Пробил час, и – неожиданно, казалось бы, для всех – этот великолепный цветок раскрылся. Каждый день прибавлял ему прелести и благоухания, он все больше распускался. Нита равно ослепляла и тех, кто любил ее, и тех, кто ненавидел.
