И надо же так случиться, что в силу каких-то обстоятельств их поймали с поличным. Молодого человека, поскольку он ничего противозаконного не делал, отпустили, а женщину повели к судье.
Собралась в суде огромная толпа, и многие сочувствовали молодой женщине, потому что, повторяю, была она очень хороша собой. Советовали ей покаяться и умолять суд о снисхождении, и даже судья отнесся к ней не столь сурово, но женщина держалась гордо и с достоинством, как почтенная дама, ничего дурного не знающая за собой.
«О судья! — ничуть не смутившись, сказала он. — Истинная правда, что мой муж застал меня в объятиях молодого человека, но только прежде, чем обрекать меня на казнь, прошу вас, явите милость, спросите моего супруга, отказывала ли я когда ему в чем-либо, все ли его желания выполняла?»
Купец был вынужден признать, что супружеский долг жена исполняла полностью и он никогда ни в чем не знал отказа.
«А если так, — подхватила находчивая дама, — позвольте спросить: если мой муж берет от меня все, что ему хочется, то что ж мне делать с излишком? Все равно пропадет с годами, так не лучше ли услужить благородному человеку, который любит меня и которого я люблю?»
Горожане, слышавшие речь прелестной дамы, насмеялись вволю, крича, что женщина права и поступает разумно. И решили в этом городе изменить закон так, чтобы теперь можно было наказывать только тех жен, которые изменяли мужьям ради денег.
…Первая мысль, которая мелькнула у Стенхе, пока он слушал рассказ Руттула: какая-то сволочь наговорила на Хаби всякой чепухи. Потом Стенхе сообразил: говоря о Хаби, Руттул не стал бы равнять себя с престарелым купцом, тут уж полагалось бы упоминать Савири. Но подозревать Саву в супружеской измене? Для этого надо было бы быть сумасшедшим.
Стенхе подавил острое чувство протеста только из почтения к Руттулу, но тут же понял, что Руттул никого ни в чем не обвиняет.
Так что бы это значило? То, что Руттул не считает принцессу Савири подходящей себе парой, Стенхе знал давно. Поэтому он полагал, что на любовные приключения Савы Руттул будет смотреть сквозь пальцы, лишь бы это было обставлено без ущерба для его или Савиной чести. А что теперь получается? Руттул бережет Саву для себя? Или как это прикажете понимать?
— Вообще-то Сава посматривает на молодых людей, — сказал Стенхе, почесав нос. — Но этим пока все и ограничивается.
— Да? — спросил Руттул с интересом. — А дальше что будет? Ты уверен, что будешь знать, если Сава в кого-то влюбится?
— Не очень, — ответил Стенхе. — Вряд ли она захочет с нами откровенничать.
— Так может, она уже кого-то любит? Стенхе подумал.
— Вряд ли, — сказал он наконец.
— А Маву? — поинтересовался Руттул. — Как он ей, нравится ?
— А никак, — отозвался Стенхе. — Ты же видел, государь, она совершенно равнодушна к нему.
— Совсем? Стенхе призадумался.
— Чего ты от меня хочешь? — спросил он ворчливо. — Самое большее, что их связывает, — это вполне невинная братская дружба.
— Жаль, — сказал Руттул. — Очень жаль. Стенхе поперхнулся.
— Слушай, государь, — проговорил он, откашлявшись. — Я уже немолодой человек, видать, поглупел слегка. Говори прямо, чего ты хочешь?
— Прямо? — Руттул помолчал. — Стенхе, ведь ты не старше меня. И вовсе не глупее. Скажи, как ты считаешь, долго еще просуществует Великая Сургара?
— А чего ей переставать существо… — Стенхе осекся и искренне воскликнул: — Премудрые небеса!
Вот оно в чем дело! Стенхе понял: Руттул считает, что гибель Сургары близка, так близка, что впору подумать о том, как позаботиться о будущем своих родных, ведь Руттулу некуда было уходить, — если бы он мог вернуться на свою родину, он бы давно вернулся.
— Власть ускользает из моих рук, — признался Руттул. — Добро бы, если бы она уходила к Малтэру или Сауве, но она просто дробится, исчезает, пропадает неведомо куда. Я могу все меньше и меньше. Достаточно стихийного бедствия — наводнения, землетрясения, чего угодно, — и все начнет рушиться. И я вижу, что этого никто еще не понимает…
Стихийное бедствие… Оно потому и стихийное, что трудно предсказать, когда оно будет, и практически невозможно с ним бороться.
