Мир, испытавший немало потрясений, тем не менее не рухнул в 1000 году. Христианская Европа обрела новую живучесть, а легендарный Шарлемань также обрел новую сущность.
Подобно невидимому року, он сопровождал паломников в их путешествии к гробницам, по всем маршрутам пилигримов, на которых монастыри и постоялые дворы желали получить мзду с помощью чудес и священных реликвий. Какое еще чудо могло возбудить подобные толпы, если не владыка христиан, проповедующий истину? Какая реликвия могла быть более желанной, чем клочок письма, написанный рукой самого Шарлеманя, или обрывок его одежды?
Проход через Пиренеи получил название «дороги франков». (На самом деле этот путь паломников не пролегал через довольно неглубокое ущелье, называвшееся Ронсевалем.) Каждая походная стоянка лихорадочно оживляла в памяти образ Шарлеманя как самого непорочного паломника и самого могущественного монарха на всем пути от самого берега наводящего ужас океана и до самой гробницы святого Иакова Компостельского. Разве не был там Шарлемань, когда освободил Испанию, исключая Сарагосу, от язычников сарацин? Правда, этот великий путешественник не смог пересечь океан. (Воспоминание о том, что океан преградил ему путь, надолго отложилось в памяти людей.)
На дорогах Бургундии в церквях лелеяли бесценные реликвии – капли крови Господней, дарованной Шарлеманю, как утверждали монахи, патриархом Иерусалима. (Сомнительно все же, что Шарлемань сам побывал в Иерусалиме, но похоже, он путешествовал в Константинополь, чтобы попросить совета у повелителя Востока, как защитить себя от язычников.)
Когда поэты Прованса слагали песни, они услаждали своих слушателей рассказами о деяниях Шарлеманя, владыки христиан и воина Господа. И их аудитория требовала все больше рассказов о нем. На острове Париж с восторгом повествовали о том, как Шарлемань вершил суд на скале Монпарнас и освящал церковь Святой Женевьевы.
Когда эти песни переросли в великие гимны обновленной Франции, Шарлемань предстал в них в образе счастливого монарха самой прекрасной страны на свете – «единственный великий король Франции». Разве не был он предан добродетельному святому Дени с самого детства? Всю свою жизнь он трудился на благо прекрасной Франции. Во время его правления все считали, что границы милой Франции распространяются далеко за пределы мрачных Арденн, заснеженных перевалов Альп и до страны гуннов, далеких Карпат.
С зарождением феодализма образ Шарлеманя приобрел все черты феодального монарха. Ему служили могущественные вассалы – 20 герцогов прислуживали за его столом. Четыре короля выполняли его приказания, и сам папа римский служил для него благодарственную мессу. Однако при коронации его сына Людовика произошло нечто непредвиденное, что дало возможность историкам припомнить подробности коронации в Ахене. К великому гневу Шарлеманя, Людовик испугался возложить на себя корону!
С наступлением эпохи рыцарства и прославлением доблести турнирных сражений образ Шарлеманя как отважного воина милой сердцу Франции легко уложился в этот новый образец. Человек, бывший в реальной жизни таким превосходным стратегом и главной движущей силой целых народов, предстал в образе короля-воина нового типа, способного разрубить вооруженного врага от шлема до седла одним ударом меча. Человек, который старался не позволять своим франкам бросаться в бой очертя голову, теперь решал исход сражений молниеносной атакой конных улан. Его железный палаш, о котором записки тех дней упоминают только во время торжественных церемоний, также приобрел новую индивидуальность. Палаш, получивший прозвище Шутник, был выкован из лучшей стали, и, по слухам, в его рукояти хранилась драгоценнейшая из всех реликвий – кусочек Священного копья. Поскольку менестрели этой более поздней эпохи много внимания уделяли любовным делам своих героев, то Шарлемань не избежал этой участи. О нем слагали баллады, в которых рассказывалось о том, как он совершал подвиги во славу прекрасной дамы, которая обычно оказывалась дочерью сарацинского монарха из Испании, отвергшего дьявольскую веру в Магомета и обращенного Шарлеманем в христианство. Его гарем сладострастных дочерей в итоге растворился в образе единственной и неповторимой добродетельной красавицы Беллисенты, у которой кожа была лилейно-белой, а губы алыми, как роза.
