Харун вполне мог бы подарить неизвестному королю франков узкую подземную часовню, расположенную под храмом Гроба Господня. С другой стороны, нет никаких оснований верить в то, что халиф, исповедующий ислам, хранитель мусульманских святынь, отдал бы во владение незнакомому христианину какую бы то ни было часть Иерусалима, который для мусульман был святыней. И он не предоставил королю франков протектората ни над городом, ни над Палестиной, как это часто утверждают. Он сам предложил позаботиться о защите священников и паломников.
Ничем не стесненный монах из монастыря Святого Галла положил начало легенде, формировавшей образ Шарлеманя как защитника Иерусалима:
«Неутомимый император послал в дар императору персов испанских лошадей и мулов, фризийские мантии белого и красного цвета и необычайно сильных и свирепых собак. Король Персии небрежно оглядел подарки, но при этом поинтересовался у послов, насколько хороши собаки при погоне и поимке… Эти немецкие псы поймали для него персидского льва, и Харун увидел в этом слабое указание на то, как могуществен наш верховный повелитель. «Теперь я знаю, – сказал Харун, – то, что я слышал о моем брате Карле, правда. Как мне отблагодарить его за честь, которую он мне оказал? Дать ему землю, обещанную Аврааму, но она так далеко от него, что он никогда не сможет ее защитить, каким бы благородным королем он ни был. Но я покажу свою благодарность. Я отдам эту землю под его власть, а сам буду править в ней как его наместник».
Чума распространялась по деревням, и Шарлемань вновь отправился в путь. Он появлялся на берегах Мааса и Рейна в сопровождении своей семьи, и хор из Ахена пел о милосердии Божьем. Понимая, что подобные несчастья посылает Господь, Шарлемань полагал, что его задача состоит в том, чтобы избавить от них своих подданных.
Он смеялся над людскими страхами и над бездействием, а бегства запрещал. «Теперь это наша привилегия – совершать во славу Бога великие дела».
Шарлемань рассказал людям историю об Иерусалиме и о том, как ему даровали гробницу Спасителя. Он показывал им знамя Иерусалима. Как видимое доказательство всего этого простой люд принимал шагающего за королем огромного и удивительного Абу-л-Аббаса.
С приходом холодов чума перестала быть такой грозной, и беспорядки прекратились. Там, где проезжал могущественный король, моментально распространялись слухи о благоприятных событиях, о мире, который вот-вот должны были заключить с сарацинами. (Людовик только что во второй раз потерпел поражение при Тортосе.) Торговцы привозили новые товары из Прованса, где спускали на воду корабли христиан.
Шарлеманю удалось сломать внутреннюю разобщенность людей и страны.
Он теперь тесно соприкасался со всем, что происходило в мире, а это означало торговлю на Средиземном море. Шарлемань напрягал все силы, чтобы добраться наконец до этого моря. («Этой маленькой лужи», – растолковывал монах из монастыря Святого Галла.) Для охраны его постоянно увеличивающейся береговой линии уже было недостаточно неподвижных башен и сторожевых постов. Имея новые торговые порты, Шарлемань мог использовать морскую торговлю и строить собственные большие корабли.
Правда, его флотилии на побережье Прованса и Лигурии не могли соперничать с быстроходными сарацинами, но ведь существовал еще и жизненно важный путь на Восток, и Шарлемань понимал это.
На берегу Равеннской бухты он стоял и вглядывался в темные воды Адриатики, где византийские флотилии бороздили моря, не ставя под сомнение свою мощь. На противоположном берегу Адриатического моря находились аванпосты Константинополя. Никакая армия франков не смогла бы пересечь эту водную преграду на яликах и ладьях, если бы ей противостояли греческие адмиралы. А в последнее время, подстрекаемые Нисефором, который отказался приветствовать Шарлеманя как императора, они вели себя достаточно враждебно на Адриатике и Сицилии.
Однако за Равенной в самом конце Адриатики располагались древние порты Аквилея и Пула на побережье Истрии. Тамошний епископ, дружески настроенный по отношению к Шарлеманю, разбился насмерть, будучи сброшенным с башни византийской кликой.
