Шарлемань направился к горам с ключами от Гроба Господня. Перед ним ехало знамя Иерусалима, за ним следовала кавалькада его дочерей, их голоса сливались в песне.
Вверх по ущелью Шарлемань вел свой отряд к тающим снегам скальных стен горы Джов, к блестящим зеркалам озер, мимо заброшенного грязного русла своего канала в леса своей родины. Это был последний в его жизни перевал в Альпах.
Он радовался, охотясь вместе со всеми во время путешествия. В его массивной встревоженной голове зрело одно убеждение. Одно он знал наверняка. Хотя он не был никаким римским императором, на него возложили ответственность за империю. Теперь его подданные стали единым христианским народом.
Вниз по стремительному Рейну они плыли на лодках. За устьем Мозеля они свернули в сторону к Ахену. Хотя у Шарлеманя не было столицы империи, он твердо решил построить ее здесь, в Ахене.
«Три серебряных стола находятся в сокровищнице, – отмечает Гном Эйнгард. – На квадратном изображена картина города Константинополя, на круглом план города Рима; на третьем, превосходящем все остальные по красоте, план целой Вселенной в виде трех кругов».
Следовательно, Шарлемань раздобыл свою карту мира. Но зачем ему нужны эти города, так тщательно выгравированные на крышках столиков? Столики, конечно, могли показаться ему более полезными, чем настенные росписи вроде тех, что в Латеране. Но города служили определенной цели; они являли глазам Шарлеманя подлинное сходство Рима первого и второго (Константинополя), в котором он не бывал, но по-прежнему мог лицезреть. А его собственный город Ахен мог бы стать третьим Римом.
И все-таки, как бы ни совершенны были эти планы городов – а Эйнгард считал их замечательными и вполне достойными его героического короля, – они не раскрывали могучему варвару, что именно создало эти два Рима. Первый вырос случайно на холмах над илистым Тибром, здесь римские цезари контролировали торговлю на далеком море. Они называли его Наше море. И действительно, их империя никогда не развивалась вдали от Средиземного моря, которое ее поддерживало.
Потом великий император Константин перенес трон своей империи на Восток, в «город Константина», на перекресток внутренних морей и торговых путей трех континентов. Такое уникальное расположение защищало его от экономического гнета и нашествий варваров в течение почти трех столетий. И это вопреки императорам, многие из которых были сумасшедшими, неврастениками и явно неспособными управлять государством.
В Ахене Шарлемань находился далеко от моря, дававшего могущество и власть, и, кроме того, был лишен возможности торговать из-за арабских флотилий и византийского флота. Вокруг Ахена нельзя было возродить Римскую империю – только не среди косматых лесных жителей, путешествовавших по рекам в плетеных рыбачьих лодках, обтянутых кожей. Однако Шарлемань, будучи коронованным римским императором, отказался от Рима, Равенны и даже от Павии. Он твердо намеревался сделать Экс своей столицей, а до сих пор он не терпел неудач в достижении задуманного.
Один взгляд на его будущую столицу обескуражил бы многих людей. Правда, речка Вюрм весело извивалась среди вязов зеленой долины. Рыбачьи лодки привозили рыбу на береговой рынок. Королевский дворец из серого камня венчал покатый холм, а его колонны из пурпурного порфира и зеленого мрамора слабо напоминали Равенну. Однако его восьмиугольная базилика не очень-то напоминала церковь Святого Витали, несмотря на затраченный труд. В отсутствие короля у рабочих закончилась мозаика, и они вмазали в стены раскрашенные кусочки камня. Кроме того, королевский мраморный трон в галерее с колоннадой был вытесан таким маленьким, что Шарлемань с трудом мог в него втиснуться. Церковь Девы Марии фактически была не больше часовни, и паломники уже прозвали Ахен Часовней.
В церкви Святого Петра он обратил внимание на то, как церковное облачение и церковная утварь придают пышность и величие дому Всевышнего, особенно при ярком освещении. «Он украсил прекрасную базилику в Ахене-Часовне, – усердно объясняет Эйнгард, – золотыми и серебряными светильниками, оградой и дверями из чистой меди. И он натащил туда множество золотой и серебряной посуды и столько нарядной одежды, что даже привратникам не было нужды исполнять свои обязанности в повседневной одежде. Он прилагал массу стараний, чтобы улучшить пение в церкви, поскольку сам был искушен в этом, хотя и не пел на людях, разве что тихим голосом или в хоре с другими».
