— А как же, дяденька, кубарь-то будем ставить, — ведь рыба-то, чать, перелыгинская? — тоненьким голоском спрашивал белоголовый мальчик, аккуратно схлебывая с блюдечка желтоватую жидкость.
— Что ж, что перелыгинская, — ответил доктор, — можно и его в часть принять.
— Известно в часть, — подтвердил солидный, с огненными вихрами и с бесчисленными веснушками на лице мальчик, — мужики косят из третьей копны, и мы, пожалуй, третью рыбу ему отдадим. Вот Петряй и получит дедову часть.
Петряй, то есть Петрусь, очевидно, ничего не понял, но с достоинством поправил свой картузишко.
— Лучше по весу разделить, — заметил доктор, — счетом рыба не ровна, выйдет ошибка.
Кое-кто согласился, но веснушчатый возразил:
— Экось какой! Ты разверстай на три кучки, и пусть берет любую. Без обмана. А то еще с весами станешь вожжаться. На весах завсегда обман.
— Дядя Гриша, — сказал Петрусь, солидным движением принимая из рук доктора блюдечко с чаем, — разве караси дедушкины? Караси живые, и потом их жарят… И потом их надо ловить. А дедушке привозят из города сардинки и еще кислую осетрину… разве это похоже? А?.. Я возьму, но я боюсь, что это глупости. Дедушкина рыба в коробках.
— Если думаешь — глупости, не бери, — сказал доктор.
— Речка-то, чать, на вашей земле, ну и рыба ваша… беспонятный! — сказал тот, что с веснушками.
Но тут торопливо подхватил дребезжащий, назойливый голос нового мальчика:
— Ишь бают, не ихняя земля, а была барская, а теперь наша. А они взяли да захватили. Откуда вы, ну-ка сказывай? Ага, вот и не знаешь.
— Я — мамин… и еще папин… и дедушкин, — запинаясь ответил Петрусь.
— Ага! A мы здешние и земля здешняя, и речка, и лес… А вы рябого солдата наняли. Вот надобно нам оглобли, а батя говорит: баба, дай два двугривенных. А мамушка говорит: где я тебе, народимец, их возьму. А батя говорит: Сёмка, айда в барский лес, я буду рубить, а ты стереги. Вот стал батя рубить, а я стеречь, и говорю: батя, рябой солдат увидал. Вот мы с батей пустились бежать, а солдат за нами. Глядь, навстречу — Апроська, солдатова жена… с туеском… с ягодами. А мы с батей бежим, а солдат окоротился. Мы обернись, а он туесок-то вышиб, да за косы ее, за косы… Так и убежали.
Все засмеялись, в том числе и доктор своим «идиотским» смехом.
«Мерзавец!» — подумал Струков про Максима и, вспомнив, что Наташа так и не поговорила с этим дикарем, гневно стиснул в руках ружье и пробормотал: «Фразы… Только фразы!..» Но через мгновенье стал слушать с прежним вниманием, испытывая особое наслаждение от бесхитростных детских речей и от того, как вел себя Григорий Петрович.
— Вам бы надо притаиться, — сказал доктор.
— Экося, братец, испужались! — ответил Сёмка.
— Видно, не свой лес, а заплати деньги — будет свой, — сентенциозно пропел тоненький голос.
— Да чьи деньги-то? — горячо возразил Сёмка. — Деньги царь делает. А мы царевы мужики, а они — самовольники: землю не пашут, подать не выплачивают.
— Я тоже буду царев мужик, — вдруг заявил Петрусь, обидчиво собирая губы.
— Теперь все царевы, — примирительно сказал веснушчатый, — а допрежь были барские. Дедушка сказывал, на конюшне тогда секли. Теперь в волостной, а при господах на конюшне. Дедушку семь разов секли.
— Вот Ерёмкиного отца намеднись отодрали, — сказал кто-то из толпы.
Ерёмка, чернявый и необыкновенно грязный, лежал на животе и задумчиво смотрел на огонь, от времени до времени помешивая в нем хворостинкой. Услыхав про отца, он вспыхнул до слез и застенчиво проговорил:
— Ничего… Батя говорит, не дюже больно…
Доктор погладил его кудлатую головенку и сказал:
— Конечно, ничего. Меня в училище драли. Надо кусаться. Я прокусил палец учителю, он и бросил.
Все опять и на этот раз с особенным удовольствием рассмеялись, даже развеселившийся Ерёмка.
Не детская боль в лице Ерёмки, когда упомянули о высеченном отце, выражение доктора, когда он погладил мальчика и неожиданно посоветовал кусаться, громкий ребячий смех, в котором, ничего не понимая, но гордясь «дядей Гришей», принимал участие будущий «царев мужик» Петрусь, — все это тронуло Алексея Васильевича до глубины души. «А, какой это, однако, тонко чувствующий и сердечный человек!» — воскликнул он про себя и вышел на огонь.
