Когда подошел «дембель», Сергей и многие с ним предложили командованию: дайте нам новые танки — и мы останемся. По какой-то непонятной логике такие предложения не принимались во внимание, а эшелоны все подвозили и подвозили необстрелянных полугодков, многим из которых предстояло стать «золой и паром». Ведь это был всего лишь май девяносто пятого.
Когда уезжали, никто по-мужски руки не пожал, даже спасибо ни у кого язык не повернулся им сказать…
Колька и «француз» молчали, слушая Сергея, который произносил последние фразы, как в горячечном спиче, от бреда их отличала полнейшая осмысленность.
— Я, конечно, мужики, еще мало прожил… — Сергей встал со скрипучей раскладушки и прошелся по комнате. — Но чувствую, что самое чистое, благородное… Да-да!.. Все именно такое в моей жизни — уже минуло, осталось «там». Я многое перестал понимать в этом «гражданском», «нормальном» существовании. Вернее: понимаю, но не хочу принимать. Иначе — зачем я пережил все это? Ладно, войну проиграли, массу людей угробили, но хоть что-то должно от этого для всех нас остаться! Когда ехал обратно, домой, в вагоне-ресторане подсели «задушевно-нагловатые» ребята, предлагали работу, как они выразились, «для настоящих мужчин»… Обещали квартиру в областном городе, хорошие деньги. Мы им нужны — умеющие то, что нормальному человеку — не дай Бог. Мы — без барьеров, — Сергей опять сел на свою раскладушку и закончил речь: — Я стараюсь не ходить в рестораны, боюсь, во хмелю что-нибудь внутри переклинит, кому-нибудь горло перегрызу…
— Да, — Ахмат тяжело вздохнул, — у меня брат в Афгане был. Тоже рассказывал, рассказывал… Вай, худо?!
— Что такое «худо»? — спросил Колька, чтобы закруглить разговор. Все испытывали неудобство после речи Сергея, которая, казалось, еще витала в воздухе, как табачный дым, которым была заполнена комната.
— Худо? — это Бог, — перевел Ахмат. — Вай, бог ты мой родной, значит.
— Красивый язык и емкий, видно, насыщенный, — заметил Колька уважительно, окончательно уводя разговор в сторону. — Скажи еще что-нибудь, Ахмат, на своем.
«Француз» немного подумал и темпераментно выдал:
— Пролетархои хаммаи мамлатхо, як шавед!
— Это что? Переведи! — почти хором попросили Колька и Сергей, просветлев лицами.
Ахмат засмеялся:
— Это на старых, еще советских деньгах было написано, помните?
— А, — догадался Колька и засмеялся: — Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Да? Ну, надо же, какой певучий язык! Молодец ты, Ахмат! Советский-то Союз любил?
— А как же! — вскричал Ахмат. — Мы до сих пор в Союзе живем… Не веришь? Приезжай в Душанбе, спроси…
— После Кавказа — непременно! Оставь адресок. Хотя, Ахмат, это маловероятно: Таджикистан теперь — заграница!
Ахмат вдруг заговорил, как будто долго ждал этой минуты:
— А почему заграница, а? Это вы виноваты!..
И тут же, осекшись, скорбно умолк и виновато понурился.
— Вот тебе, здрасьте! — воскликнул Колька, — кругом мы виноваты, кругом должны! И так Россия, как постоялый двор, понаехало вас тут, повернуться негде, а все мы же и виноваты, — Колька примирительно засмеялся, призывая и Ахмата к миру.
Ахмат с готовностью заулыбался, но все же сказал с прощающим укором:
— Мы же на референдуме, помнишь, сказали «да», а почему вы сделали «нет»? Когда страна пополам на куски, тогда президентам — кресло, а людям — слезы, кровь!..
Колька сделал испуганное лицо и повернулся к Сергею:
— Эмигрант дело шьет! — и продолжил игру, оправдываясь перед обличителем: — Ей-богу, Ахмат, мы с Сергеем тут ни при чем!
Все еще немного посмеялись и засобирались спать. Ахмат закончил в своем стиле:
— Эх, интересная у вас, братишки, жизнь: один воевал, другой сидел — есть что вспомнить. А я только плов варю. Скучно иногда… Завтра обязательно поеду на центральный базар, чтобы можно было сделать палав бо мевахо — с фруктами: вместе с мясом положу яблоки, айву, если будет, изюм. Вкусно… А когда канализацию будем заканчивать, обмывать-прощаться будем, сварю палави «Рохат» — «наслаждение». Это рис и мясо отдельно готовятся, потом их вместе соединяют: рис — вниз, соус с мясом — наверх. Э, пальчики проглотите!..
