Когда мать готовила его к студенческой жизни (а учиться Вася собирался только в Тюмени, в память об умершем отце, геологе-первопроходце), он попросил, чтобы она научила его стряпать плов, в приготовлении азиатских блюд она была мастер: плов, шурпа, домлома, лагман…
Сейчас, если он видел симпатичную ровесницу-смуглянку, то непременно волнами накатывали солнечные картинки, с запахом цветов и хлеба — все то, что было детством.
Наверное, когда он впервые увидел Алину, то ассоциации также дали о себе знать. Но: только как зацепка, задоринка, яркая вспышка, как то, что заставляет остановиться и обратить внимание. А уж после того, как Вася «остановился», «обратил внимание», все пошло по своему общечеловеческому пути.
Алина, на фоне русых и белокожих университетских сокурсниц, выделялась не столько очаровательной смуглостью, сколько необычайно «крылатыми» бровями и черными глазами, пронзительный взгляд, в сопровождении смешливых рельефных, как будто вырезанных губ, повергал в магическую дрожь, заставляя, как удав кролика, вновь и вновь стремиться в обжигающие лучи… Пожалуй, еще трогательный грудной голос и при этом колкие слова, за которыми, по мнению Васи, не могла укрыться природная доброта и порядочность. Все остальное не имело никакого решающего значения. Вася знал многих «кроликов», среди которых были дети высокообеспеченных родителей, суливших Алине спальни из роз и ванны с шампанским. Но Алина (такая, оказывается, странная в предпочтениях) выбрала его, невысокого русоволосого паренька, отпрыска рядовой инженерной династии. К которому однажды обратилась: «Васек» — и все стало ясно.
Когда купе улеглось спать, Алина еще немного, но более подробно, насколько ей было известно о Камиле-Николае, рассказала о бывшем кавказском пленнике, принявшим ислам. О его сиротстве, детском доме, тюрьмах и лагерях, о скитаниях по стране в поисках лучшей доли. О том, как одна из гостеприимных дорог завела его на южные заработки, где очень скоро рискового шатуна настигла рабская участь в одном из горных селений, где неволя сменилась неволей, но другого, более страшного рода…
Вскоре купе затихло. Старшие внизу, немного поворочавшись и повздыхав, успокоились. Мужчина изредка начинал храпеть, но, «очнувшись», переворачивался на другой бок и опять утихал. Ночь выдалась лунной, поэтому в верхнюю, не занавешенную часть вагонного окна пробивался блеклый свет, которого было достаточно, чтобы «жених» и «невеста», лежа каждый на своем месте, могли свободно вести шутливую переписку, к которой привыкли в университетских аудиториях. В качестве письменных принадлежностей использовался номер какого-то легкомысленного «одноразового» журнала, коих множество продается на вокзалах страны, и карандаш, которым еще час назад писались буквы в кроссвордах этого же журнала.
«Почему ты мне раньше не рассказала о вашем „Кавказском пленнике“?»
«Не доводилось. Думаешь, это отразилось бы на твоем отношении ко мне?»
«На неумные вопросы не отвечаю».
«Тогда давай спать!»
«Можно я к тебе?»
«Указательным пальцем кручу у твоего медного виска!»
Вася, заложив ладони за голову и закрыв глаза, вспоминал совсем, казалось, не относящееся к темам последних разговоров… Он вспоминал то, что было до Алины.
— This is the russian mafia airport, — поводя окрест рукой, шутил за Васиной спиной англо-говорящий мэн, оживленно обмениваясь с соотечественником впечатлениями от дней, проведенных в Москве.
«Шереметьево», аэропорт русской мафии — по версии иностранца. Посадка на самолет, улетающий в Анталью, на турецкое побережье Средиземного моря…
Несколько часов, и лайнер, под одобрительные аплодисменты пассажиров, дробно застучал колесами по турецкой земле.
«За границей так принято!» — назидательно пояснил сосед у иллюминатора, радостно отбивавший ладоши и преувеличенной интенсивностью хлопков призывавший делать то же самое Васю. Вася подчинился. И сейчас же у него возник вопрос: когда он, Вася, и его соотечественники ведут себя естественно — здесь, на международном рейсе, рукоплеща мастерству пилотов, копируя манеру иноземцев, или на родных просторах, всегда с молчаливой стойкостью переживая посадку — более чем символический момент завершения перелета? И ответ получился какой-то странный, не очень убедительный и навевающий скуку своей сложностью, тогда как организм настроен на отдых, — возможно, поведение сограждан в обоих случаях непритворно: здесь — дают волю эмоциям, зная, что никто ни на кого особенно не смотрит, а там — откровенно ленятся перспективе инициировать бурную радость (кому захочется оказаться в ситуации, когда вдруг захлопаешь, а тебя никто не поддержит).
