— Нет!.. — вдруг яростно закричал хромой, возвращаясь и решительно прикрывая за собой дверь, в которую только что выскочили сыновья. — Это слишком легко! Пусть лучше мальчишки на тебе тренируются, дух воспитывают! А потом, лучше голову тебе отрежем, как барану, или отрубим топором, на камеру снимем. Пусть остальные видят! Что нельзя нас злить, нельзя за родственников не платить!.. Если по-человечески не понимают! И ты не понимаешь, да? Если хочешь знать, я с тобой еще по-настоящему не работал! Скоро покажу, как другие работают!.. Смотри, новая война началась, теперь никто с вами нянчиться не будет!.. Еще раз победим вас, на этот раз окончательно!..
Кольке развязали глаза. Он огляделся. Судя по всему, это был подвал, но больших размеров, чем тот, в котором его содержали в последнее время. Еще одно отличие: стены помещения не бетонные, а глиняные. Кое-где в стенах зияли норки, по всей видимости, следы от пуль. Возможно, здесь было какое-то скрытное стрельбище.
Справа у стены, куда подтолкнули Кольку, стояло несколько человек, по-видимому, пленников: как будто Колька увидел себя в нескольких экземплярах. Это было странное ощущение, если учитывать то, что Колька уже давно не гляделся в зеркало. Все они, измученные и затравленные, молча смотрели на Кольку, и некоторым из них, насколько позволили секунды, Колька посмотрел в глаза. Но не больше того, — все были угнетены и опасались говорить. Колька встал среди таких же, как он, и позже, наблюдая за соседями, больше боковым зрением, отметил, что на самом деле все были очень разные. Так, двое, с которыми он оказался плечом к плечу, были явно не славянской наружности. Колька предположил, что один из них, маленький, колченогий и крючконосый был армянином, а второй, худощавый, с маленькими узкими глазами, — скорее всего, татарин. Долго рассматривать соседей не пришлось, так как события разворачивались быстро.
Чеченцы (среди них был и хромой Колькин хозяин) собрались у дверей, казалось, не обращая большого внимания на пленников, зная, что они подавлены и, следовательно, безопасны. Один был с автоматом, но и другие, судя по выпуклостям в области карманов и пазух, были вооружены.
У дальней торцевой стены, особняком, стоял еще один пленник. Это был худой измученный человек средних лет с затравленным взглядом. Перед ним стояла табуретка, на которую он обреченно смотрел, как будто эта мебель была одушевленным предметом, предвестником его грядущих мучений.
Наконец, один из чеченцев, надев черный намордник — шерстяную маску с прорезями для глаз и рта, взял пистолет наизготовку, стволом кверху и пошел к табуретке. Именно так: не к человеку, а к табуретке. Сел, широко расставив ноги, не опуская пистолет, а лишь прибавив к правой руке и левую, чтобы легче было держать оружие в таком угрожающем положении. Сбоку вдруг оказался оператор с телекамерой, в кадр которого, по-видимому, входили двое — жертва и палач. Поодаль от них присел, чтобы не загораживать картину зрителям, важную часть которых составляли пленники, человек в сером халате с бурыми пятнами, похожий в таком одеянии на мясника. В руках он держал резиновый жгут. Некоторые чеченцы у дверей тоже присели на корточки.
— Говори! — приказал палач.
Жертва заговорила каким-то безжизненным языком, глядя в объектив. Несчастный просил родственников набрать необходимую сумму денег и передать его похитителям, которые его постоянно избивают «как последнюю собаку». А ведь он же не собака! Так почему к нему так жестоки его родственники и друзья! Наберите, займите денег, иначе я буду замучен! Не будьте бессердечны! Посмотрите, до чего доводит ваше упрямство!..
По-видимому, человек, в обмен на жизнь, говорил готовый текст. Но не это удивляло — человек знал, что с ним будет после его речи… И говорил о себе, о своем положении почти равнодушно, несмотря на то, что пытался некоторые части фраз выкрикивать, видимо, как было велено. Или ему известны более глубокие и продолжительные мучения, чем грядущая с ним короткая показательная операция, замышленная мучителями, или он боялся тех ужасов, которые могут последовать в результате неповиновения. Во всяком случае, перед зрителями стоял не человек — животное в облике человека; не важно — боялся ли он в данный момент или испытывал обреченное равнодушие к себе.
