«Мы осуждаем агрессию против мирного народа…», «Я не хотел ехать на эту войну, но меня заставили, стали преследовать семью…», «Нам повезло, что попали в плен — теперь мы не участвуем в несправедливости по отношению…», «После всего, что мы сделали, даже удивительно, что к нам здесь так гуманно относятся…», «Наши войска несут огромные потери, которые скрывает наше командование…», «Мы просим мировое сообщество вмешаться и прекратить…»
Сразу после того, как оператор выключил камеру, пленников стали уводить. Колька заметил, как улыбчив «скандинав», провожающий взглядом только что интервьюированных, и как сделались надменны глаза того, который минуты назад с доброй улыбкой задавал вопросы по-русски, — так провожают глубоко презираемых и безнадежных к перспективе выжить врагов: никто никогда не расскажет, как было дело…
— О’кей, Билл?
— О’кей, Андрей!
По местам их развозили на тентованном грузовике. Кольке с хромым хозяином пришлось ехать дольше всех. Настал момент, что в кузове осталось трое: раб, господин и охранник (подросток с короткоствольным автоматом). И только тогда, сидя на полу кузова, Колька решился спросить, кто с ними сегодня «занимался». На что хромой, ухмыльнувшись, ответил:
— Один — дурак, другой — проститутка.
И, помолчав, добавил в оправдание, хотя и не нуждался в нем (скорее, эта была мысль вслух):
— А что ты хочешь? Без них войну не выиграть!..
Колька же принял это как обращение к равному, и у него вырвалось:
— Я бы тоже хотел сказать что-нибудь в камеру!..
Хромой насторожился, но, стараясь не показывать напряжения, с деланной небрежностью предложил:
— Так в чем же дело? Скажи сейчас! Следующий раз учтем, может, дадим слово.
— Я бы сказал, — Колька немного подумал, как будто действительно говорил на аудиторию, поэтому готовил фразу короткую, но емкую. — Я бы сказал, что я ни в чем не виноват перед народом, яркие представители которого держат меня в зиндане, как собаку… — Колька опустил голову, боясь посмотреть в глаза хромому.
Хромой начал вкрадчиво:
— А я, дурак, думал, что ты попросишь прощения…
— За что?! — воскликнул Колька и поднял голову.
Сильный удар сапогом по лицу завалил его на пол кузова. Он свернулся клубком, обхватив голову руками, чувствуя, что кровь хлещет из разбитых губ. Хромой, поднявшись во весь рост и схватившись для устойчивости за раму, на которую был натянут тент, избивал Кольку одной, здоровой, ногой; это существенно уменьшало Колькины страдания.
— Ты!.. Собака!.. Должен!.. Извиняться!.. За наших беженцев!.. За то!.. Что вы!.. Убили!.. Моего!.. Дядю!.. Или брата!.. Племянника!.. Или тетку!.. Сестру!.. Или соседа!.. Или друга!..
Хромой быстро устал. Он сел на откидную лавку и вдруг заплакал; он сморкался, утирался, матерился… Подросток боялся смотреть на хромого и только с преувеличенным вниманием следил в прорезь прицела за Колькиными движениями, повторяя их ходом автоматного ствола. Колька чувствовал, что может сейчас говорить: бить его уже не будут и уж точно не убьют. Он уже не обращал внимания на кровь и, выплюнув с кровавой слюной зубную крошку, свирепо прошепелявил:
— Но я же не Иисус Христос, чтобы страдать за все и за всех… За то, что где-то было… И за то, что когда-то будет…
Хозяин задохнулся и выкрикнул бессильно:
— Ты, собака, кусок своего Христа, еврейского выродка!.. Поэтому — страдай! Но молиться на таких, как ты, никто не будет! Сдохнешь — никто не узнает!..
Колька с самого начала удивлялся, что сидит в полуподвале один, без соседей. Потом он сделал вывод, что, видимо, попал к хозяину в этот трудный, нестабильный для рабовладельцев период. Иногда ночью ему казалось, что он слышит какой-то шум, похожий на громовые раскаты. Теперь он вздрагивал от каждого звука рядом с собой. А таковых случалось много: то дети хозяина придут (те, которые, периодически на нем «тренировались»), чтобы принести еду и забрать нечистоты, то хозяин со своими вопросами или с тем, чтобы увезти (обычно ночью) на очередную показательную экзекуцию. После экзекуций Кольке казалось, что наступал предел его терпению: оказываясь вновь один, он падал на устланный соломой пол и мечтал о том, чтобы Бог дал ему решимости — разогнаться и вонзиться головой в бетонную стену… Но такой решимости не появлялось, и мучения продолжались.
