Мне вдруг ярко вспомнилась ощущение всецелого покоя, что я пережил на кухне в Черноморке. И даже не вспомнилось; я заново, в какие-то секунды, прожил тот момент, еще более глубоко почувствовал то состояние.
Пережитое на черноморской кухоньке слилось со здешним безмолвием, образовывая как бы законченную ткань. Исчезло чувство времени; я одновременно был на кухне в Черноморке, и я шагал по миру стражей. Ощущение было необычным и приятным. Оно давало полноту жизни.
Кромка леса неуклонно приближалась. Вокруг становилось все больше и больше синих, лотосоподобных цветов. Наконец, они были всюду, мы подошли к верхней границе луга.
Цветы издавали тонкий, окрыляющий душу аромат, наподобие фимиама, и мелодично, не хаотично, а подчиняясь какому-то своему ритму, звенели. Я все же не удержался и прервал безмолвие:
— Что это за цветы? — обратился я к Пестрому.
— Это, — с готовностью отозвался страж, — это илиу… илиу… — страж сбивался на птичий язык — иллиу-у-у…
— Илиунурии, — ответил за него Капитан.
— Да, правильно, илиунурии, — воскликнул Пестрый. — Пожалуй, так ближе всего на вашем языке.
— Красиво, — сказал я. И несколько раз про себя повторил, наслаждаясь мысленно словом — илиунурии, илиунурии…
Вошли в лес.
Да, это, пожалуй, был все же больше лес, чем сад. Но лес необычный.
Тополя, дубы, клены, березы и другие лесные деревья цвели, подобно яблоням и сливам. Стройные красавицы березы стояли в белых цветках, словно абрикосы. Могучие тополя были усеяны фиолетовыми цветами. Дубы полыхали ярким красным цветом, а на кленах был небесно синий наряд.
Не меньше цветов поразила величественная царственность деревьев. Их непорочность. Каждое дерево было глубоко неповторимым, наделенным душой (еще пару дней назад я бы подверг сильному сомнению мысль о наличии у деревьев души). Казалось, что каждое дерево внимательно и с интересом наблюдает за нами.
— Как в раю, — сказал отец Иван. Его голос мелодично зазвенел среди деревьев, как это было и в лесу у реки; но только теперь деревья откликнулось на слова, повторили их по-своему.
— С юных лет мечтаю попасть в рай, — продолжил отец Иван. — Дима помнит, как я Кораном увлекся. Там так живописно и материалистично о рае говорится — чудесные напитки, волоокие девственницы, сочная зелень, много воды…
— И рабочие в чистых непятнаемых и нервущихся спецовках и касках строят просторные жилища для будущих небожителей, — дополнил я отца Ивана.
— Ах, вот ты о чем. Вспомнил картинку из иеговисткого журнала, что я тебе тогда показывал. — И отец Иван весело захохотал. Засмеялся и я. А вместе с нами засмеялся весь лес.
Пестрый обернулся на наш смех:
— Я счастлив, что вы смеетесь, друзья-человеки, — сказал он. — Оставьте свою тревогу и страхи. Отдыхайте.
— Да, — отсмеявшись, согласился отец Иван. — Пожалуй, меня впервые за долгое время покинула тревога. Беспокойные мысли… Как будет, так будет. На Все Воля Божья.
— Но скажи честно, друг Пестрый, это рай, или еще нет? Ну, может не сам еще рай, а его самая окраинка? О которой, возможно, и говорит Коран. Место, где материальные предметы освящены, но еще не перешли в чисто духовные понятия. Или что-то в этом роде. Вот… Так это рай, или нет?
— Рай-у, — удивился Пестрый, — что такое рай-у?
— Место, где благие видят Воскресшего лицом к лицу, — пояснил Капитан. — Благословленная земля.
— Тогда здесь не рай-у, — сказал Пестрый, — это за морем. А здесь… понимаю, этот мир кажется благим, в сравнение с вашим. Так потому, что мы меньше вас склонны ко злу.
— Да, мы тоже, бывает, спорим. И даже иногда не узнаем друг друга. Но мы никогда не копим друг на друга злобу. Не убиваем и не пытаем.
— Еще, мы медлительней вас. Мы дольше живем и гораздо лучше помним. Мы никогда не забываем о мире за морем. А здесь мы лишь пытаемся воссоздать это воспоминание. Но это всего лишь отражение этого, как ты сказал, друг, рай-у.
— Пусть будет отражение, — согласился отец Иван. — Уже одно отражение рая, много больше того, что мы заслуживаем. Так, Дима?
Я молча кивнул головой.
