— Конечно, не смогу, — сердито сказал Юрий.
— То-то оно и есть. Следовательно, чтобы не унижать флотскую мысль до сравнения со вшой, надо все же, видимо, что-то предпринимать, чтобы она была полезна для величия отечества, а также для его могущества против супостатов…
Николай помолчал и потом неожиданно спросил:
— Скажи, пожалуйста, тебе никогда не приходило в голову, что будет, если немец нас расколотит?
Вопрос настолько поразил Юрия, что он с изумлением вскинул на брата глаза, и тот, не дожидаясь ответа, рассмеялся и махнул рукой.
— Впрочем, что ж тебя спрашивать, — конечно, ты не допускаешь и самого «если»… Так сказать, «гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс». Однако вспомни: в прошлую войну указанный гром не очень-то раздавался, и росс не только не веселился, а горькими слезьми обливался. А что за эти десять лет изменилось? В армии? На флоте? В министерствах? В преподобном нашем Генморе? Ровно ничего. Одна разница: противник попался посильнее. Эрго — и последствия военных неудач будут тоже посильнее.
— Что ты имеешь в виду? — резко спросил Юрий. Разговор свернул в область, которой он не любил касаться, полагая, что это — отрыжка гимназических сибирских увлечений Николая. Флотским офицерам (к которым он заранее причислял и себя) эти темы обсуждать вообще не следовало.
— Именно то, что ты предполагаешь, — спокойно сказал лейтенант, революцию. Только не ту детскую, которая проистекла в девятьсот пятом году после неудачной войны, а похлеще и посерьезнее. Ну что тебя корчит? Разве тебе не известно по курсу логики, что одинаковые причины влекут одинаковые следствия?
Юрий действительно весь кипел. Очевидно, под впечатлением разговора с адмиралом Николай впал в то язвительное, дурное настроение, которого Юрий терпеть не мог: сейчас начнет хамить все святое направо и налево, сыпать парадоксами, ошеломлять циническими выводами…
— Но почему мы обязательно должны проиграть кампанию? — не сдерживая себя, спросил он с крайним раздражением. — Аналогии никакой: тогда мы были одни, а теперь у нас союзники… Англия, Франция!
Лейтенант, наливая рюмку — на этот раз только себе, невесело усмехнулся.
— На том свете, Юрочка, меня несомненно спросят, как я воспитывал младшего брата, и опять надают по мордам, как и здесь. С огорчением вижу, что юный брат находится в плену идиотских иллюзий политиканов, вроде твоего благополучно-пузатого адвоката — как его? — Сергея Марковича… Союзнички, Юрочка? Entente cordiale[56]? Родственные узы кузенов — императоров Великобритании и России? Ах, Юра, Юра!.. Мне бы твое счастливое неведение! Пойми ты простую вещь: конечно же, союзнички ввалятся в драку, раз её сами затеяли. Но их дело — господское, а наше крепостное; выручать их ржаным расейским пузом. Главная война пойдет не у них, не на чистеньких равнинах Франции, не на ухваченных Англией морях. Немцы не дураки туда лезть. У нас она пойдет, Юрочка! Тут будет и мясорубка пехоты, и кипящий бульон Балтики. Все на нас ляжет, помяни мое слово!..
— Ну что ж! — запальчиво воскликнул Юрий. — Тем более будет чести нам, раз мы примем на себя всю тяжесть войны!
— Правильно, Юрочка. Не в первый раз нам Европу спасать. Кто её от монгольского нашествия загородил? Мы, русские. Почти триста лет сидели мы под азиатским игом. Лебеду жрали, в посконину одевались, когда в Европе швырялись бекасами и венецианской парчой женские прелести окутывали… Грамоту, едва родившуюся, забыли, чтоб Европа за нашими сермяжными спинами, рабским потом провонявшими, создавала живопись, поэзию, музыку эпохи Возрождения… Ты только подумай, куда бы мы шагнули перед Европами, не будь этих двух с половиной веков рабства! А Наполеон? Кто спас Европу от самого властного абсолютизма, кто вернул её государствам свое лицо, самостоятельность?.. И вот теперь в третий раз мы заслоним собой просвещенную Европу от германского чванливого филистерства, от мертвой прусской системы орднунга, аккуратизма, параграфа, убивающей живой дух человека. И кто нас за это поблагодарит? Кто и как?
Николай говорил с такой страстностью, что Юрий вдруг понял — эти мысли не сейчас пришли ему в голову. Видимо, они сложились давно, и, по совести, возражать ему было трудно. На этот прямой вопрос он ответил неопределенным жестом.
