— Тут я как-то ловко так сказал, сейчас не помню. В горячке сказал. Знаете, какое усилие чувств бывает, когда на тебя, что на апостола какого, рабочая масса смотрит, каждое слово ловит… Одним словом, ввернул насчет того, что экономические лозунги объявляют войну фабрикантам, а вот политические — самому правительству, это я в «Что делать» читал… Полное давление в людях развил, так и пошли все со двора… За демократическую республику!
— Не кричи ты, Федя, Гаврюшку разбудишь… соседи услышат, — сказала Федосья мягко.
Кудрин огляделся и опустил поднятую руку.
— Верно, забылся малость, — сказал он, улыбаясь, — зато пошли, и как пошли! Что лава какая…
Тишенинов поднял на него воспаленные глаза.
— Федор Гаврилович, — начал он, волнуясь; бледные и худые скулы его костисто высунулись вперед. — Вот вы вывели людей на шоссе… Ведь вы же их повели, правда?.. И сами знаете, что потом произошло… Сколько из них на месте осталось?.. И вот я: тоже сегодня вывел на мост лесснеровцев, думал обманем полицию французской овацией… Женщину казаки смяли лошадьми с девочкой, насмерть… Они мне душу давят, ведь на мне их смерть, а на вас тех… И вы и я обязаны были предвидеть, чем это кончится, — и вот повели… и убили…
Кудрин посмотрел на него, не совсем понимая.
— Ну, убили. Так как же?
— Так убили-то их — мы с вами?! Своих убили!
Кудрин напустил слюны в папироску и выкинул зашипевший окурок в окно. Потом он поднял голову, и Тишенинов заметил в его глазах то непроницаемое, что порой — в резкие моменты — появлялось в них и пугало его. Кудрин помолчал, играя задвижкой окна, и потом негромко сказал:
— Какой это дурак вам сказал, что революция без крови делается? Ну, а кроме, — давайте поспокойнее: сколько на путиловском шоссе убитых было? Десятки. И сколько по всему Питеру на другой же день на улицу вышло? Сотни тысяч.
— Так это я понимаю! — перебил Тишенинов в отчаянье. — Понимаю… А вот неужели вас не мучают те… тогда в пятницу… которых вы сами на штыки повели?
Кудрин хрустнул задвижкой и вдруг выругался длинным и сложным матросским загибом впереверт, в святых апостолов и весь царствующий дом. Это было так неожиданно грубо, что Тишенинов вздрогнул и, растерянно встав, подошел вплотную к Кудрину, как бы закрывая Федосью от этого потока страшной флотской брани. Но Кудрин кончил ругаться так же внезапно, как и начал, и, отвернувшись от Тишенинова, нагнулся в окно, видимо стараясь успокоиться. Тишенинов смотрел на него, ожидая ответа, но Кудрин молчал, разминая в пальцах новую папиросу.
Тяжелая тишина стала над комнатой. Тишенинов понял, что этой внезапной грубой бранью Кудрин, очевидно, хотел прикрыть то, что, вероятно, саднило и в нем и что было неизбежно и нужно, но для человеческих сил слишком значительно. Студент шагнул вперед. Душевная тяжесть, томившая его, нашла отголосок. Он хотел сказать об этом возможно проще и мягче и этим облегчить себя и раскрыл было рот, как Кудрин резко пошевелился на подоконнике и приподнял руку, останавливая его.
— Постой, — сказал он неожиданно на «ты» и еще больше перегнулся в окно. Тишенинов тоже свесил голову вниз. Она сразу стала кружиться. Приступ лихорадки опять потряс его тело, но он пересилил его, напряженно прислушиваясь к тому, что услышал Кудрин.
Снизу нарастал странный непрерывный гул. Большие массы людей, очевидно, приближались к Триумфальным воротам, распахнувшим в акварельное небо огромную свою арку. Покамест был только нарастающий шум приближения тысячи ног, но никто еще не показывался.
Отсюда, из окна, Триумфальные ворота были видны во всем своем тяжком величии. Бронзовые воины стояли на пьедесталах меж колонн, тускло отливая латами на вялом свете фонарей. Шестерка вздыбленных коней на парапете свода влекла в колеснице фигуры Славы и Победы; на погасающем небе кони выделялись четко и прекрасно. Странной была эта арка здесь, в захолустье Петербурга, среди низких деревянных домов. Тишенинов усмехнулся. В этой арке была непобедимая ирония истории. Здесь под бронзовой надписью аттика: «Победоносной российской императорской гвардии — признательное отечество» эта гвардия вступила в бой с народом, несущим прошение царю. Слава и Победа простерли свои венки над кровавым месивом, составленным гвардейскими пулями из представителей признательного отечества. Триумфальные ворота оказались кстати: 9 января 1905 года революция вошла через них в Петербург, навсегда оставив их широко распахнутыми в историю.
