Изредка человек в белом халате входил в камеру с поджарым доктором в котелке и крахмальной манишке. Они вдвоем разбинтовывали Ивану голову, обстригали вокруг раны волосы, чем-то мазали ее, забинтовывали и оставляли в камере запах лекарств и ваксы.
Иван считал проползавшие дни и ночи, но однажды сбился и махнул рукою. Боль и звон в голове затихали, а сон приходил все реже и реже. Не только днем-и ночью не мог он сомкнуть глаз, глядел на желтоватый свет в дыре. над дверью, на туманный от грязи потолок, тужился понять, за что его держат, вновь и вновь мысленно оглядывал случившееся и гневно плевал в тишину, нет, не в тишину, не на пол, а в бегущих в воображении лошадей, в коляску, в лица, а главное-в лицо той, перед которой он хотел упасть на колени. Плевал и тут же в оторопи «Что это я, Господи!» — поджимал ноги, гнал с глаз лошадей, царя, царицу, но они вновь неслись мимо, вытянутые, белые от испуга, и вызывали злобу. Иван ощущал в руке мешочек о камешками и сердито бормотал:
— Испугались, а кого, чего? Тьфу!
Спохватываясь, он отгонял наваждение молитвой:
«Верую во единого бога», — но слова спутывались, в глазах сновали побеленные страхом лица, и в груди опять вставали боль, унижение и ярость:
«А за что? Я двадцать годов каменья берег, выбирал.
Они мне лучше всего, а вы со мною так…»
Он мысленно падал за несущимися лошадьми, крик Маркушки врывался в цокот копыт, сбрасывал его с нар и толкал к стоявшей за дверью тишине:
— Слышь, ради бога, скажи, что с мальчишкой? Одно слово: живой или убитый, а?
Дверь молчала.
— Ради всех святых, а? У тебя ж у самого есть дети, а нету, так будут, а? Слышь? Живой, или нету его, а?
Одно слово скажи…
Стены были глухи.
Под осень Ивана провели через двор к важному начальнику в мундире.
— Ну, пойдешь домой, — сказал тот. — Следовало бы тебя подальше убрать, но я верю в твое благоразумие.
Никому ни слова не говори, что с тобой было. Слышишь?
Иван убито махнул рукой:
— Слышу, чего уж там.
Начальник покраснел и вскочил:
— Ты рукой не маши! Я не шутки шучу! И смотри мне!
У меня уши хорошие, за меня камни слушают, я все услышу, а тогда уж не прогневайся: вместе со всем твоим племенем вышвырну. Иди!
В чулане, набитом пыльными бумагами, под ноги Ивану бросили кошелку с огрызками харчей и изъеденным мышами платком.
— А мешочек с каменьями где?
Солдат засмеялся и шепнул:
— Начальники женам да любовницам растащили. Старый дурак ты: у царицы брильянты, а ты с морскими камешками к ней. Идем…
На крыльце Иван услышал визг:
— Деда!
По ступенькам взбежал зеленый, на себя непохожий, Маркушка, прижался к Ивану и в дрожи повис на нем.
Солдат выпроводил их со двора. Ивана пугало, что Маркушка дрожит, держится за него и не плачет.
— Ничего, ничего, теперь домой, домой…
Маркушка будто ждал этих слов и заторопился:
— Скорее идем, скорее…
На рынке Иван променял кошелку на хлеб и помидоры, свернул на дорогу к горам и, когда город остался сзади, спросил:
— Тебя били?
— Нет, не знаю, — шепнул Маркушка.
— Что с тобой было?
— Ничего не знаю.
— Откуда тебя привели?
— Не знаю…
— Да ты что? Не велели правды говорить? Да?
— Ну да, стращали, грозили: все, говорят, услышим, если скажешь, и опять запрем.
— Во-о, и меня стращали. Бери, ешь…
Маркушка отстранил хлеб и толкнул Ивана в бок:
— Тес, вон идет какой-то.
За ними час за часом шел и насвистывал стражник.
Маркушка косился на него, облизывал шершавые губы, обливался потом, но отдыхать не хотел. Иван свел его с дороги и усадил на камень. Стражник на ходу как бы накололся на них глазами а тенге сел:
— Ну и жара.
— А ты, добрый человек, куда идешь?
— Я-далеко.
— А куда? Ты скажи правду…
— А ты что, поп или бог, что тебе правду надо говорить? Ишь, чего захотел-правды…
Маркушку трясла та самая лихорадка, которая обжигает все кровинки и которую можно только выплакать.
Место, где он даст волю слезам, было еще далеко. Там он наплачется, уснет на теплых руках матери, и вес, казалось ему, кончится. Он не ел, торопился, ночью разбудил Ивана и указал на спящего стражника:
— Идем, тес, пусть чорт спит.
Иван подчинился Маркушке, и стражник догнал их, когда из-за гор показалась мреющая крышами знакомая долина.