Жена учителя покосилась на окна и зашептала о тюрьмах, в каких сидел учитель, о царе, о богачах, о рабочих, о крестьянах. Иван слушал и будто погружался в Теплое море: плисовый мешочек, царь, царица, их испуг, допросы, — все преобразилось.
— Вон, значит, как, ну-ну, — забормотал он. — А раз так, куда мне перед тобой совесть девать, а? Ты только не брезгуй, мы от души, хоть и бедные, и ты к нам как следует должна…
Жена учителя морщила лоб, не понимая, чему улыбается Иван, и в страхе проводила его до двери. Он не заметил спрятавшегося за угол стражника, не заметил взглядов, какими провожали его из домов, и улыбался.
За равнинами, за горами, казалось ему, неведомые люди уже бьют и топчут то, что отняло у него детей. Он бодро крякал, затем остановился и озабоченно заспешил назад:
— Слышь, морока тут какая-то. Ты говоришь, твой муж против бар, а кто ж надоумил меня царице каменья дарить, а?
Глаза его были широкими. Жена учителя схватила его за рукав:
— Тише, подслушивают. Мужу Маркушка сказал, что у вас есть хорошие камешки, муж и пошутил. Он и не думал, что вы к сердцу примете его шутку. Вам он ведь намекал. Помните, он все посмеивался? А яснее говорить опасно было. Потом он чуть не плакал, трусом называл себя…
Иван смахнул со лба пот и вздохнул:
— Понимаю. Вот, значит, как. Давай, связывай, что схоронить надо, и айда к нам, не пропадет.
Бабка и Аграфена уложили узлы учителя в сундук, угощали его жену, дали ей денег и провожали в город.
Маркушка с жадностью разбирал книги и газеты учителя, но до темноты всех разобрать не успел, а утром к каменной плите подкатил фаэтон. С него спрыгнули стражник и два жандарма. Позванивая шпорами, они вошли в мазанку, порылись в вещах учителя, веревкой связали книги и газеты, приказали стражнику удалить всех и остались с Маркушкой:
— Ну, мальчик, расскажи, как учитель учил тебя и деда напугать всех при проезде его императорского величества? Да не бойся, учитель сюда больше не вернется. Ну, как он учил?
Маркушке представилось, как в городе его хлестали по щекам, запирали в темный чулан, по ночам скреблись и стены и, раскрыв дверь, спрашивали:
«Ну, скажешь, кто у вас бывал?»
Он съежился и сказал:
— Не-не-е учил он нас пу-пугать.
— Перекрестись, что не врешь. Так, а почему мешочек с камешками был черный?
— Та-такой бабка сшила.
— Сама сшила? Врешь? Учитель сказал, чтоб сшила черный! Завязку красную сделали, под кровь. Зачем врешь?
— Не-не вру я. Не вру! — гневно задребезжал голос Маркушки.
Иван похолодел во дворе и ринулся в сени:
— Ой, нету у вас совести! Вижу, что нету!
Стражник преградил ему дорогу, из мазанки в сени выбежал жандарм:
— Кто кричит?! Что-о, сопротивление?! Ну, заходи, заходи. Уйди, мальчишка! В чем дело?
— Никакого дела, а только срамно мне за вас. Мы чуть отходили мальчика, а вы опять с криком на него…
— Не выдумывай, ничего мы ему не сделали! Лучше говори правду Теперь можно не бояться учителя…
— Я никого не боюсь, у меня за плечами смерть стоит.
— Вот, а вертишься: показывал, будто у учителя был один раз, а теперь у тебя его вещи, книги, жена его была у тебя, твои провожали ее. Что это значит?
— А то, что безвинный он и мучится. Что ж я как, добра его сохранить не могу? Я темный, а совесть у меня есть.
Иван глядел жандармам в глаза и говорил неправду: он уже не был темным, он уже догадывался, что его и учителя запутывают во что-то страшное, и говорил о темноте, о совести.
— Говори правду, или мы угоним тебя на край света! Выложи правду…
— Правду? А вы б раньше показали мне мою кривду.
Где она?
— Знаем, где она, не хлопочи! Жалеть будешь, плакать будешь! Лучше сейчас скажи, что тебя учитель научил.
— А раз он не учил меня?
— Не учил? Дело твое, иди! Дай сюда старуху.
С бабкой жандармы были ласковыми и усадили ее на табурет:
— Ну, бабушка, расскажи, о чем за чаем говорил у вас учитель…
— За чаем? — удивилась бабка. — Мы чаю никогда не пьем… и нога учителя ни разу не была у нас.
— Так ли, бабушка? Стара ты, на том свете за неправду отвечать придется.
— Иному за брехню и тут не грех язык подрезать, — взнегодовала бабка, но тут же испугалась и заплакала: — На старости вруньей стала я, мать ты моя пречистая…
