А над всем этим, окружённый портиком, стоял алтарь бога, давшего Августу власть над империей.
— Август понимал, что если привлечёшь на свою сторону какого-нибудь бога, то удвоишь страх врагов, — прокомментировал капитан.
На другом же берегу бухты раскинулось усыпанное камнями плоскогорье. Капитан торжественно указал на него:
— Перед сражением Марк Антоний встал лагерем вон там.
Тем временем корабли бросили якоря в бухте, и капитан объявил остановку для починки снастей.
— Хочу подняться на плоскогорье, — заявил Германик и быстро направился туда, чтобы успеть до захода солнца.
Два его старших сына пошли в портовые улочки. Гай же, осторожно шагая и глядя по сторонам, последовал за отцом туда, где виднелись остатки того наспех поставленного лагеря, камни, разбросанные по траве доски и брёвна.
Из-за этой давней проклятой войны Германик втайне очень страдал, и когда его сын Гай осмелился тихо сказать: «Я ничего не знаю об этой части нашей семьи», — он против обыкновения быстро и резко обернулся и ответил:
— Твоя семья — это я и твоя мать. Все остальные принадлежат истории.
И дверь этой беседы захлопнулась.
К вечеру прибыла депеша из Брундизия от Татия Сабина — с бурным негодованием он сообщал Германику, что Тиберий назначил своего верного Кальпурния Пизона префектом провинции Сирия. «Тебе нужно остерегаться, — писал Сабин, — за твоей с виду триумфальной миссией исподтишка поручено надзирать непримиримому врагу».
В памяти молодого Гая всплыл образ сенатора, который в день триумфа издали смотрел на отца и смеялся, а его мать Агриппина тревожно прошипела:
— Это идея Новерки.
Её красивое лицо исказилось от злобы.
— Кальпурний привезёт с собой в Сирию и свою жену Планцину, — предрекла она.
Агриппине с ужасом представилось, какие инструкции дала Новерка этой своей верной и неразборчивой в средствах сообщнице; она снова увидела своих братьев, посланных в Иберию и Армению со славными миссиями, где они и умерли, совсем ещё молодые, при таинственных обстоятельствах. Мысли Германика ещё не дошли до этого, но жена порывисто встала, посмотрела ему в лицо и, обняв, прошептала с отчаянной прямотой:
— Это западня… Новерка, она всегда устраивает такие дела вдали от Рима…
Трибун Кретик, верный адъютант Германика, с тревогой посмотрел на него, и разговор замер.
Через несколько месяцев многие римляне — и многие видные историки будущего — согласятся с суждением Агриппины. Но в этот вечер её слова показались всего лишь криком парализующего страха.
Гай, слушавший разговор, пока оба его старших брата играли в отдалении, затаив дыхание, спросил отца:
— Какие дела она устраивает?
Отец поворошил его слегка вьющиеся волосы, такие лёгкие и блестящие. Однако, не зная, что сказать, солгал самому себе:
— Не думаю, что Кальпурний будет представлять опасность.
Но на его красивом загорелом лице отражалось беспокойство, и вдруг изменившимся голосом он сказал военачальникам:
— У нас есть средства, чтобы защитить себя: четыре легиона на восточных границах и три в Египте, да два флота — Classis Pontica и Augusta Alexandrina[13].
Адъютант Кретик, улыбаясь плотно сжатыми губами, одобрительно посмотрел на него, и другие молча согласились. Германик снова погладил по голове своего младшего сына.
— Чего ты боишься?
Эти слова, казалось бы, должны были успокоить мальчика, но прозвучали сурово и мрачно, как предвестие гражданской войны.
Германик ушёл посидеть в саду и велел подать вина обеспокоенным друзьям; с моря несло вечерней свежестью.
— Опасность, — пробормотал он, — исходит от тех, кого считаешь друзьями, кто приходит в твой дом каждый день…
Гай продолжал смотреть на него. Детская вера во всемогущество отца постепенно растворялась. Возможно, всё-таки существовало что-то, с чем его всемогущий отец ничего не мог поделать.
— На Востоке был царь, — проговорил Германик, — которого враги пытались убить, но он упал на землю и притворился мёртвым. Заговорщики скрылись, а потом прибежала стража, и он отомстил врагам, всем до последнего.
«Почему он так говорит?» — подумал Гай и спросил:
— Как его звали?
— Не помню… — вынужден был ответить отец.
