На вершине Капитолия друзья Германика нашли время показать ему шестидесятилетнего человека, коренастого и хмурого, в парадной сенаторской тоге с почётной пурпурной каймой, который, стоя в окружении приспешников и клиентов, недружелюбно наблюдал за ними издали. Гаю объяснили, что этого человека зовут Гней Кальпурний Пизон, и тон, которым произнесли это имя, внушил мальчику смутную тревогу и неясную мысль о коварстве и могуществе.
Этот человек действительно родился в великой и гордой до высокомерия семье, в роду, который много лет назад оказал огромное влияние на избрание Тиберия. Теперь его последователи с сарказмом шептались:
— В Рим вернулся претендент…
Сенатор демонстративно не наклонил голову в знак приветствия, а только рассмеялся. И даже издалека было видно его презрение.
Согласно древним верованиям, боги в такой день собирают в сердце Рима всех, кому вскоре предстоит встретиться в безжалостной борьбе. И только боги, которые играют судьбами людей, знают, что мало кто спасётся. Но не ведающие будущего люди ещё до конца мая запечатлели память об этом триумфе на мраморной доске римской славы и в капитолийских списках[11], замурованных на Римском Форуме.
На следующий вечер историк Кремуций Корд встретился в портике на форуме Августа — самой новой и великолепной римской площади — со своим другом Татием Сабином и признался ему:
— Германику нужно быть настороже. Тиберий не простит ему победы там, где сам он потерпел поражение.
О том же самом кричали трибуны и солдаты на Рейне. Несколько лет назад действительно один легион был перебит до последнего человека в Тевтобургском лесу, ставшем для Рима символом невосполнимых потерь[12].
— Тиберию, — вспоминал Кремуций Корд, — не удалось не то что спасти их, но даже похоронить убитых. А теперь по Риму ходят рассказы, как Германик на том же месте разгромил Арминия и отвоевал Тевтобург. Говорят, что мёртвые пролежали там шесть лет на земле не похороненные, с оружием и значками, и было видно, что многим хладнокровно перерезали горло. Говорят, что Германик собственноручно возложил этих несчастных на погребальный костёр. И поднял честь Рима из грязи, где Тиберий бросил её гнить. И я с утра пошёл послушать эти рассказы, потому что должен их записать.
Бледный Кремуций говорил, как писал, и вокруг него стал собираться народ. Но, удалившись вместе с Татием Сабином, он пробормотал:
— Я понял, почему Тиберий молчит. И мне страшно. Совершенно ясно, — объяснил историк, — что Германик — дукс, одним жестом поднимавший или сдерживавший восемь возмущённых легионов, владыка войны и мира, перед которым побеждённые падали на колени, — лишён власти. Без единого слова, не нанеся ни одного удара, Тиберий убрал от себя всех, кто когда-нибудь мог бы быть избран в императоры.
Он говорил так, будто уже писал свою книгу.
Татия Сабина, широкую душу и оптимиста, не склонного к рефлексии, раздражала задумчивая бледность Кремуция.
— Весь Рим у ног Германика. Ему стоит поднять руку и…
Но печальный Кремуций перебил:
— Его руки пусты.
Над Римом нависала иная власть — сенат, коллегия жрецов, консулы и над всеми ними недосягаемый Тиберий, император. Германик же был просто римским патрицием, одним из многих, — молодым, очень красивым, благородным, знаменитым и любимым, но некоторые смотрели на него с подозрением и злобой за старые обиды. А главное, у него не было должности, дни его проходили праздно. И наконец, императора окружал грозный эскорт преторианцев — солдат, охранявших Рим и державших город в кулаке.
Кремуций заключил:
— Мысль Тиберия подобна змее в траве. Идёшь и не знаешь…
