Отец кивает, очевидно соглашаясь. И вдруг говорит поспешно, словно раньше никогда не думал об этом:
– Ты так считаешь?
– Да, считаю.
– Он женат, я думаю, – бросает он невзначай.
– Что ж, как и я, – парирует Корделия.
– Нет, – говорит он конфузливо (зная, что его конфуз заметен, отчего только сильней конфузится), – я же не к тому…
– Я сказала, что он симпатичный. Вот и все.
– Конечно.
Он пытается улыбнуться – и знает, что у него не очень получается.
Она смотрит на него как-то странно – он это чувствует.
– Что ж, – говорит он, – было мило с твоей стороны пригласить его.
Она как будто не слышит его – просто продолжает смотреть на него этим странным взглядом.
Он берет «Лунатиков» и смотрит невидяще на карту Европы в 1914 году.
Она знает, думает он.
Но что она знает? Что тут можно знать? Что он сам знает? Что некоторые мужчины… Какое слово подобрать? Очаровывают его? И что, будучи во власти этого очарования – если это подходящее слово, – он иногда… Что? Испытывает в их присутствии неизъяснимое смущение? Ну да, так и есть. Вот и все, что тут можно знать. Он даже в воображении ни разу…
Наконец он отводит взгляд от страницы – все той же страницы, с картой Европы в 1914-м – и смотрит на дочь.
Но она уже ушла.
У него такое чувство, будто что-то случилось. Что-то произошло между ними. Ему вдруг становится не по себе, как тогда, лет двадцать назад, когда Джоанна сказала ему, что он «явно с отклонениями». Казалось немыслимым сказать ему такое. И больше Джоанна никогда не возвращалась к этой теме, даже намеком. Как раз тогда примерно они начали жить в какой-то степени раздельно. Он не знает, говорила ли она что-то такое Корделии.
Он находит дочь на кухне.
Она держит фото в рамке – ее родители. То, как они жили – по большей части врозь, – всегда печалило ее.
– В чем дело? – спрашивает он.
Она не отвечает.
И он думает, стоя за ее плечом, глядя на фото себя самого с Джоанной: Она думает, это одна показуха. Но это на самом деле не так. Он хочет сказать ей об этом. И не может подобрать слова.
Он ищет способ как-то сказать ей об этом, когда к нему приходит мысль, что, вероятно, и Джоанна считает их брак показухой, сорок пять лет их совместной жизни, относительно совместной. И, разумеется, Корделия должна в значительной мере смотреть на это глазами матери. Она должна жалеть свою мать за то, что ей пришлось так долго выносить все это. Жить с тем, у кого «явные отклонения». Но эти слова как будто не имеют к нему отношения. И тогда он думает, а знает ли Корделия о романах Джоанны? Возможно, она знает больше, чем он – он-то как раз ничего конкретного не знает. Трудно сказать, что они знают друг о друге – его жена и его дочь.
Она продолжает смотреть на фото. Он в парадном облачении, это заметно. Фото сделано в тот день, когда ему пожаловали рыцарское звание, двадцать с чем-то лет назад.
– День, когда я обзавелся титулом, – говорит он.
Но она, очевидно, думает о чем-то другом, совсем о другом, не имеющем никакого отношения к его титулу, и поэтому он придает своему голосу оттенок отстраненности, наигранного простодушия. Он это знает, как знает и то, что должен платить эту цену за возможность или хотя бы попытку увести разговор в сторону от того, о чем он не желает говорить.
Но она как будто заглотила наживку.
– Угу, – говорит она и ставит фото на место. – Сейчас не очень рано для бокала вина?
Он смотрит на часы.
Еще нет и пяти.
Она говорит, что в Лондоне сейчас сезон офисных тусовок, сезон рождественских попоек, тяжелое время для печени. Все вечера по пабам. Со всеми вытекающими.
– Я смутно припоминаю, – говорит он.
– Ты еще скучаешь по работе? – спрашивает она, явно без особого интереса, но зная, что он совсем не против разговоров о работе.
– Не так сильно, как раньше. – Он вдумчиво склоняется к винной полке. – Не так сильно, как раньше, – повторяет он. И ставит бутылку на стол. – Пришлось признать, – говорит он, как бы констатируя факт, – что моя жизнь исчерпала свой потенциал и, по сути, кончилась.
Он как будто бы пытается перекрыть этим разговором другую тему, которая волнует ее – о сорока пяти годах, прожитых в браке с ее матерью, обо всей этой истории, – разглагольствуя с необычайной деликатностью о чем-то другом.
