Процитируем несколько строк из письма исполкома Содружества союзов писателей («писательские союзы демократической ориентации»), подписанное Г. Баклановым, Б. Окуджавой, Ю. Нагибиным, А. Приставкиным, А. Нуйкиным, Ю. Черниченко и др.: «Мы глубоко признательны руководству Министерства финансов РФ, оказавшего нам финансовую поддержку, которая в настоящее время является единственной основой для нашего материального существования и практической деятельности, в том числе – издания предвыборной агитационной литературы, командировок виднейших писателей в основные регионы России, творческих вечеров в столице и на периферии. И, по чести говоря, уже понесенные нами расходы, равно как и те, что еще предстоят, дают основание для постановки перед правительством вопроса о более радикальном решении, чем пролонгация вышеупомянутой ссуды на оговоренных ранее условиях. С уважением и надеждой…»
На письме резолюция Гайдара от 21 декабря 1993 года: «Министру финансов (Б. Федорову). Прошу рассмотреть и по возможности помочь» («НГ», 21.01.94).
Что может быть откровеннее! «Творческая интеллигенция» нагло набивается на государственное служение, не стесняясь кланяться в пояс и напоминать о своих заслугах, которые надо непременно оценить в деньгах, компенсируя демократические затраты поиздержавшихся писателей.
Как-то в одной из телепередач летом 1994 года замечательного актера О. Басилашвили спросили, не хотел бы он сыграть Ельцина в кино. Тот задумался и с серьезным видом согласился: «Да». И прибавил к этому свое отношение: мол, Ельцин, Гайдар и их окружение – это пример нравственного отношения к политике («хотя, быть может, были отдельные ошибки»). Вот такой пример куриной слепоты и нравственной тупости.
Мы хорошо помним апофеоз мятежа – кровавый ельцинский пир…
«Я помню все, что видел и слышал в те два дня. Или почти все.
Помню как утром 3 октября, ничего такого не подозревая, шел собирать материал о демонстрации: обычная работа. И как толпа, проламывая один за другим милицейские кордоны, дошла до Белого дома. И дебильное ликованье: “Мужики, победа!” И крик Руцкого: “На Останкино!”».
Помню первый залп из окон телецентра, и стук пуль о плиты площади, и собственное удивление: “Неужели не холостые?…. И как девчонка лет пятнадцати, которой мы пытались перетянуть продырявленное бедро вчетверо сложенным бинтом, просила не снимать с нее штаны… Понять, что условности кончились и началась война, на которой надо выжить, – на это нужно время.
Помню, как тащили мужчину, раненного, как показалось, в бедро, и как спустя несколько дней случайно узнал: прострелено было не бедро, а мошонка.
Помню пламя в окнах первого этажа техцентра и мысль: неужели такое возможно от каких-то жалких бутылок с “коктейлем”?
Помню охоту на репортеров: человек с видеокамерой и никелированной стремянкой, сияющей в свете фонарей, и фонтанчики пыли от пуль отмечают его путь.
Помню крик Черниченко с балкона Моссовета: “С волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой!” И рев толпы.
Помню перестрелку между крышами на углу Садового кольца и Нового Арбата и толпы непуганых идиотов, глазеющих на небывалый спектакль – войну с доставкой на дом. Танки лупят по Белому дому, и зеваки встречают каждый выстрел аплодисментами и радостными воплями: “Ура!”, “Бей по гадам без промаха!”, “Да здравствует демократия!”.
Помню: полдесятка камуфлированных “качков” делают во дворике котлету из прохожего, и под аккомпанемент его криков солдатик с автоматом на перевес выталкивает нас на улицу: “Все в порядке, его никто не тронет!”
Помню, как слушал и записывал рассказы пострадавших об избиениях и пытках в милицейских отделениях.
Помню запоздалый, дней через несколько, ужас. И долгое, долгое чувство, будто обмакнули головой в парашу…” (А. Таврицин, «Новая газета», № 24, 1996).
Мы не знаем, чем объяснил Жириновский соратникам свой подарок организатору расстрела безоружных людей в Останкино Лысюку. Он вручил убийце – ни много ни мало – автомобиль. А мы помним, за что Лысюк получил звание Героя России, за что спецназ «Витязь» пользуется особым благорасположением Кремля.
