Вета вернулась через несколько дней, встревоженная, странная, заглядывала ему в глаза, ласкалась:
— Ром, ну ты что? Обиделся на меня, Ром?
Роман поднимал светлые брови, старательно таращил глаза:
— Я? С чего ты взяла? Успокойся, девочка, все в абсолютном порядке, я очень рад, что ты опять дома.
— Правда? Ты мне не врешь, Ром? Ты не сердишься?
— Правда, не сержусь. Хочешь пойти сегодня в консерваторию, у меня один билет?
Но Вета так резко, так испуганно вскинула на него глаза, что он сразу отступил, потупился, забормотал торопливо:
— Да бог с ним, с билетом, побудем дома или, хочешь, пойдем в кино, как ты хочешь…
— Я хочу, чтобы ты пошел в консерваторию, обязательно. И никаких разговоров.
И он пошел. Но музыка не шла ему в душу. Оркестр грохотал невыносимо громко, скрипки визжали, медь неистовствовала, а он сидел и сидел, мучился, как от головной боли, и не мог уйти. Решить было так легко, но как невыносимо трудно выполнять свое решение.
На улице был мороз, ветер жег щеки, прихватывал колени. Он почти бежал, подняв воротник, отвернув лицо от ветра, глаза слезились, дыхание влажным инеем оседало на воротнике. Он взглянул наверх: полукруглое окно желто, уютно светилось, мать ждала его; только слева, там, где была их комнатка, в окно был врезан глухой черный треугольник. Спит.
Он ужинал, долго разговаривал с мамой о всяких пустяках, пил горячий чай, потом ушел в свою комнату, раздевался осторожно, тихо, чтобы не разбудить Вету. Но Вета не спала.
Он придвинулся, осторожно обнял ее и вдруг впервые за все эти долгие месяцы почувствовал, что он не один, их двое, Вета была вместе с ним, такая же задыхающаяся, изнемогающая от пламени и жара, от жуткой какофонии скрипок и литавр. Этого не могло быть, но это было, это ее руки вжимались ему в плечи, это ее губы длинно всхлипывали на его плече, это она затихала рядом, родная, горячая, усталая.
Он лежал на спине, глядя в сумрачное окно, и смотрел, как невероятно быстро, толкаясь, плыли по небу серые, подсвеченные городом облака. «Они не могут так быстро плыть, — думал он, — мне это снится». Он слышал, что Вета не спит, но лежал не шевелясь, молча глядел в окно. И она, точно услышав его мысли, легким скользящим движением придвинулась к нему, прижалась и затихла, положив голову ему на плечо.
Однажды, после окончания занятий, спускаясь по институтской лестнице вниз, в вестибюль, Вета замерла от изумления. Там возле раздевалки сидела на подоконнике Ирка в своей короткой коричневой шубке и болтала ногами. Ее худые коленки смешно торчали из-под шубы, а физиономия сияла. Ирка была не одна. Возле нее стояли плотный моряк в черной шинели и еще один, повыше, в сером свободном пальто.
— Ира! Как ты сюда попала, что случилось?
— Ничего не случилось. Просто мы шли мимо и решили к тебе заглянуть. Ну ты хоть их узнаёшь?
Только теперь Вета догадалась. Да это же были Баргайсы, мальчики из их детства, в доме которых они отдыхали когда-то на Рижском взморье.
— Ну, конечно, — сказала она. — Ты — Марис, а ты — Айнис, мне же Ирка про вас все уши прожужжала. Где вы теперь?
Айнис засмеялся.
— Я в политехническом, а он уже кончил мореходку. Вот приехали посмотреть Москву.
— Неужели в первый раз? Ну, пошли. А где же вы живете?
— Они в гостинице, Вет. Представляешь, я звала их к нам — не захотели. А я у них в гостинице уже была. Интересно!
— Наш пострел везде поспел. Ну, так с чего мы начнем?
— Конечно, с обеда, — сказал Айнис. — У нас уже к столик заказан. В ресторане «Астория».
— Ах вот оно что! Я вижу, вы взялись за Москву всерьез.
— Вообще-то мы в Москве уже два дня, — вступил в разговор Марис, и голос у него оказался неожиданно низким, густым. — Мы вас совсем не хотим беспокоить. Это просто так, товарищеский ужин.
— Ой, а меня пустят? — волновалась Ирка. — Надо было мамины туфли на каблуках надеть.
— Со мной пустят, — сказал Марис, — я возьму тебя под руку, а ты сделаешь серьезный вид. Ты же уже совсем большая, настоящая девушка.
Они вышли на Калужскую, взялись под руки и зашагали вниз, к площади, только Ирка дергала Вету сзади за пальто и делала непонятные знаки.
