Как ты ко мне добра… - страница 19
У Зои Вета была только однажды. В темной и пустой комнате у Зойки свой был только топчан у окна, покрытый вытертым одеялом, да колченогая тумбочка. И, почуяв мучительную, незнакомую ей бедность, глупая Вета отказалась от обеда и, глотая слюни, мучая здоровый свой девчачий аппетит, смотрела, как торопясь глотает Зойка пахучие густые кислые щи, которые мама дома почему-то никогда не варила, а здесь казались они невозможно вкусными. Вета не узнавала Зойку, которая так естественно чувствовала себя в тоскливом неуюте этого места, и хотела скорее на улицу, домой, чтобы все опять было знакомо и хорошо. И Зойка, глянув на нее искоса, только хмыкнула, убрала тарелки и сказала: «Ладно, пойдем!» Но с этого дня перестала у Веты обедать: то сказывалась сытой, то приходила не из школы, а позже, сделав уже уроки.
А когда настоящая началась теплынь, стали ездить они заниматься в Измайловский парк. Здесь пропадали они целыми днями, бродили вокруг пруда, забирались по аллеям далеко, в самый лес, сидели на пеньках и на лавочках, набивая животы кислицей и пресно-тягучими липовыми почками. Назанимавшись, ходили они стрелять в тир, где молодой кудрявый тирщик встречал их как старых знакомых и отчаянно с ними заигрывал. А иногда ходили они в спортивный городок смотреть соревнования и уже под вечер, провожаемые далекой музыкой и таинственными огнями вечернего парка, длинной зеленой аллеей возвращались на громадную пустую станцию Измайловского метро и ехали домой.
Первый экзамен было сочинение. И это было как строгий праздник: чистый, проветренный, тихий класс, листочки бумаги со штампиками в углу, взволнованная нарядная Наталья со взбитой смешной прической и склоненные серьезные головы девчонок, скрип и цоканье обмакиваемых перьев, шелестенье бумаги, белые фартуки и радостная легкость задания. Все-все Вета знала, только успеть написать, суметь выразить такое знакомое, такое свое и всем ясное.
И вот наконец все уже позади, оставалось получить неизвестно какую по счету похвальную грамоту, но это все уже было неинтересно, потому что мама с Иркой только ее и ждали, чтобы ехать в отпуск на Рижское взморье, где уже снята была для них дача.
Все как во сне было: ночной поезд с частыми счастливыми пробуждениями от остановок на незнакомых таинственных станциях, косые огни в окне, топот, движение, обрывки голосов, монотонный звук объявлений по репродуктору, потом рывок — и снова медленное нарастающее движение и убаюкивающий уютный перестук колес. Потом был нарядный оживленный город с незнакомой речью и непонятными вывесками, синяя яркая в белых барашках волн и бурлении пароходиков Даугава, голубоглазые высокие люди в серых, отлично сшитых костюмах с высокими прямыми плечами, мгновенные короткие дождики, идущие словно не всерьез, бестолковая ночевка в пустой гостинице и долгая дорога на машине среди розовых сосен, маленьких коричневых бревенчатых платформ и старых дач. Но вот наконец они свернули на крутую улочку, ползущую вверх, и машина застряла в песке, не доезжая до их забора. Пока выгружали вещи и знакомились с какими-то людьми, поднимались на второй этаж, осматривали комнаты и заглядывали в окна, за которыми в соснах резвились летучие рыжие белки, Вета все думала об одном — как добраться скорее туда, в конец этой белой песчаной улицы, за сосновый лесок, за ивовые заросли, к тому главному, еще пока незнакомому, но теперь уже такому близкому — к морю. И хотелось ей попасть туда одной, совсем одной встретиться с ним, чтобы никто не видел и не мешал.
И она улизнула. В распахнутом летнем пальтишке, засунув кулаки в глубь карманов, проваливаясь разношенными туфельками в мельчайший, как соль, песок, она бежала на свидание с морем. Расступились сосны, песок стал плотнее в острых и жестких пучках осоки, она раздвинула кусты и остановилась, вдыхая сладковатый и сильный ветер, незнакомо и остро пахнущий морем. Так вот оно какое оказалось — маленькое. Вете представлялось почему-то, что бесконечно далеким будет горизонт и огромным, без конца и без края, море, но огромным был воздух и ветер, а море лежало узкой свинцовой полосой, только длинными-длинными гребешками катились тусклые волны и туго бил в лицо ветер и шум волн. И тогда Вета, раскинув руки, побежала к нему и только у самой кромки воды остановилась на сыром, темном и плотном песке, который сразу стал под нею оплывать и наливаться двумя прохладными лужицами. И все равно безбрежный здесь был простор, в блеклой дали ровных пустых пляжей, уходящих в обе стороны, в неразличимости близкой морской дали, в бесконечном накатывании волн. Ветер трепал и рвал волосы, оглушал ее и облеплял, охватывая все тело громадными руками.
