— Внимание, гаврики, внимание! Сейчас вы услышите звуковой плакат. Сегодня в нашей программе: источник материнского молока!
Это была новинка.
Выставив у двери дозорного, класс обратился в слух.
Шомфаи взмахнул рукой, мощный хор грянул. Запищали дисканты, зарокотали басы — под эту дикую какофонию шла выразительная декламация.
Молоко, молоко!
Можно пить без дураков.
Чтоб стаканчик пропустить,
Надо денежки платить.
Лейте в глотку молоко,
Станет в голове легко,
И легко будет в кармане,
А когда не хватит «мани»,
Уносите ноги прочь,
Прямиком в глухую ночь.
Под хохот и гром аплодисментов «капелла» повторила программу несколько раз, но многие из ребят уже обступили Живодера. Началось нечто невообразимое: Живодер, словно карточную колоду, тасовал пачку открыток, потом, как фокусник, выхватил одну и поднял ее над головой. Там блистала голая красотка в небрежно наброшенном на плечи манто.
Скорчив безобразнейшую гримасу, Живодер выдал такое, что все просто взбесились.
— Иллюстрации к плакату! Источник материнского молока!
Стены класса дрогнули от рева. Толпа гогочущих лоботрясов плотным кольцом обступила Живодера, и открылся фотобазар. Звуковой плакат распался, но члены «капеллы» с ослиным упрямством продолжали вопить:
— Молоко, молоко! Можно пить без дураков, — и остальное...
Жолдош кричал, чтобы и я купил открытку, но мне не хотелось лезть в свалку.
— Потом,— оказал я.
— Ты что, обалдел? Фараон накроет!
— Ему хочется, чтоб мы вывернули перед ним все свои внутренности: легкие, печенки и селезенки...— с возмущением сказал Петер, щурясь на открытки, которые по одной показывал Живодер.
Лацо в ужасе оторвался от книги.
Бочор — год назад у него изменился голос, и с тех пор он гудит, как из бункера,— услыхав мятежную речь Чабаи, вмешался.
— Меня мутит от этого разбавленного духовного пойла! — заявил он.
Шомфаи держал перед Жолдошем открытку с изображением моющейся женщины, у которой сквозь мыльную пену просвечивали разные разности.
— Вот это бомба! — совершенно спокойно, но с глубоким удовлетворением объявил Жолдош.
Лацо, зажав уши, зубрил историю.
— Да заткнитесь же, наконец! Я совсем не знаю империализма,— жалобно простонал он, услыхав вой Жолдоша, и с отчаянием уткнулся в учебник.
Никто не обратил на него внимания.
В конце перемены, раскидав тех, кто послабее, я протолкался к Живодеру.
— Дай мне одну! — заорал я; голос у меня, однако же, дрогнул, и лицо залилось краской.
Живодер ухмыльнулся и без звука разложил передо мной коллекцию.
— Вот эту! — Я выбрал женщину с распущенными волосами, стоящую на коленях в зарослях камыша,— она была молода и не скрывала своего лица.
Я быстро сунул добычу в карман.
В программе звукового плаката был еще один номер. Под музыку транзистора Живодер и Шомфаи выдали рок, дергаясь и извиваясь, как в пляске святого Витта.
— Фараон на колесах! — раздался сдавленный крик дозорного, и мы молниеносно разбежались.
Транзистор умолк, мы сидели с неподвижными, как у изваяний, лицами. Фараон остановился в дверях и жестом подозвал меня к себе. Я сделал вид, что не понимаю, но притворяться долго смысла не имело, и вообще было ясно, что сегодняшний день добром для меня не кончится. Сейчас начнется допрос: для чего я нарисовал женский бюст... Как любят эти взрослые задавать вопросы, на которые могут прекрасно ответить сами...
Фараон был настроен миролюбиво и, вызвав меня в коридор, попросил зайти к нему домой.
— В понедельник. Хорошо?
Я, само собой, согласился. Но как я ненавижу эти визиты, дьявольски ненавижу! Сегодня еще только пятница. Так что до понедельника у меня есть время поразмыслить.
■
Суббота просто прелесть! Хорошо бы куда-нибудь смыться, да не вышло. По субботам уроков я не учу и развлекаюсь господином Геринцем. Крохотный металлический человечек раздраженно кланяется магниту, потом с торжествующим видом выпрямляется и укоризненно качает головой.
Забава, конечно, пошлая. Но вот я всматриваюсь в блестящую, как зеркало, поверхность стола, где отражается неподвижный господин Геринц, и мне кажется, что нервное напряжение, царящее у нас в доме, заставляет металлического человечка вздрагивать даже без магнита.
