Первое предложение любого романа говорит только одно: «Прочти меня!» Тон при этом может быть разным – от «Будьте моим гостем» до «Готовы прокатиться?» или даже «Я тебя вокруг пальца обведу, дурачок», но смысл не меняется. У всех романов есть одно слабое место – без аудитории они ничто. Не каждый роман желает быть прочтенным каждой аудиторией, но каждый желает иметь аудиторию, и притом нужную ему аудиторию. Второй части призыва, возможно, потребуется немного больше времени, чтобы объяснить: «А вот как меня нужно читать». Но она своего добьется. Романы последовательно и неустанно делают два дела. Они просят, чтобы их прочли, и говорят нам, как это сделать. Задумайтесь об этом. Книга объемом в шестьдесят, восемьдесят, а может быть, в сто восемьдесят тысяч слов требует от нас уделить ей немалое время. Общественный договор между писателем и читателем требует от писателя периодически контролировать ситуацию, чтобы нам не надоедало переворачивать страницы. Эй, вы видели? Ну не мерзавка ли она? Посмотрите сюда. А знаете, что будет потом? Часы не хотите купить? Ну да, я не помню, чтобы кто-нибудь из них что-нибудь такое говорил, но ведь очень похоже: Насколько вы сейчас легковерны? Что на сей раз мне сойдет с рук? С помощью таких вот уловок писатели заставляют нас читать роман, не сбавляя скорости до самого конца. Мы, со своей стороны, можем или усердно читать, или швырнуть книгу через всю комнату. Нам нужно делать выбор, и выбор важный.
Зачем? Затем, что каждому роману нужно быть прочитанным. Без этого он ничего не значит. Пока роман не окажется в руках или на коленях, он так и будет стопой бумаги, испещренной значками. Смысл художественного произведения есть результат сговора двух умов и двух воображений. На занятиях по литературе мы часто рассуждаем так, будто автор всемогущ, но сделка невозможна без воображения читателя. Если оно у вас скупо, забудьте о смысле. «Гэтсби» у всех примерно одинаков; он – творение Фицджеральда. Но совершенно одинаковым у всех он быть не может. Какова Дэйзи: избалованная дамочка, жертва жестокого обращения, на грани психического расстройства, склонна к манипулированию, правдива, лжива? В каких пропорциях? Кто такой Гэтсби – всего лишь мошенник и позер, одинокий мечтатель, просто человек или ни то, ни другое, ни третье? А Том Бьюкенен, муж Дэйзи? А Ник? Мы никогда не договоримся об особых условиях, которые в договорах печатают мелким шрифтом. А они, как вы знаете, нигде даже не напечатаны.
Не так давно я побывал на уроке английской литературы в очень сильном выпускном классе. До окончания школы оставался всего один день, поэтому настроение у ребят было приподнятое, но разговор сейчас не об этом. Целый час мы говорили о Кэтрин Мэнсфилд, о Шекспире, о целом вале фильмов, сиквелов, приквелов и прочего по романам Джейн Остин и в самом конце добрались до Диккенса. Учитель сказал, что они проходили «Большие надежды», и я простодушно спросил: «Ну и как вам эта книга?» И сообразительные, мотивированные подростки, прекрасно понимая, какого ответа от них ждут, ответили: «Хорошая». Некоторые говорили «очень хорошая», но в общем и целом ответы были примерно одинаковые. Все, кроме одного. Нашелся смелый парнишка, который заявил, что ничего особенно хорошего в книге нет и она его не очень-то и растрогала. Он мне сразу же понравился. Даже в предпоследний день в школе нужна немалая смелость признаться, что не балдеешь от произведения, единодушно признанного классическим. И прежде всего потому, что тебе противостоит общее мнение, существующее уже больше века. А в этом случае еще и бешеная популярность этих романов при жизни их автора. Очевидно, парень плыл против литературного течения. И это прекрасно. Всем нам не могут нравиться одни и те же книги, фильмы, песни, как бы ни старались масс-маркет и телевизионный проект American Idol. И даже одно и то же об этих книгах, фильмах и песнях.
Как бы там ни было, по дороге домой, проходившей мимо полей молодой кукурузы и стройплощадок, его ответ подтолкнул меня к воспоминаниям о знакомстве с «Большими надеждами». Какие чувства были у меня
