Те романы, что сегодня называются «постколониальными», «мультикультурными» или «открытыми», обычно играют на тех полях, где история встает на дыбы, а то и вовсе беснуется. Ничего удивительного в этом нет. Если ваш народ, ваш остров, ваша страна несколько столетий находились под гнетом некой внешней силы, а потом вдруг его не стало или отношения изменились, в своем романе вы вряд ли пройдете мимо этого, правда ведь?
Чтобы далеко не ходить за примером, поговорим о нашей стране. Американские писатели индейского происхождения, столь разные как Лесли Мармон Силко, Джеймс Уэлч, Н. Скотт Момадэй, Джеральд Визенор и Луиза Эрдрич, имеют одно общее: их рассказы вырастают прямо из истории их племен и земель. В «Церемонии» Силко (Ceremony, 1977) солдат возвращается с фронтов Второй мировой войны в свою резервацию в пустыне Юго-Запада. То, что пережил Тайо, то, что пережило его племя, лагуна пуэбло, еще до того, как он сам появился на свет, целиком и полностью определяет форму повествования. Его посттравматическое стрессовое расстройство, бирасовая идентичность, уход со старых путей, необходимость снова стать целым и здоровым двигают роман вперед. История племени, история государства, история человека диктуют историю, которую выстраивает Силко. Точно так же уверенно можно говорить, что не только сага Эрдрич о Кэшпо и Нанапуше вырастает из самого известного эпизода истории чиппева – системы распределения земель, навязанной коренным жителям Бюро по управлению землями, а что почти все обиды и соперничества, многочисленные поражения и редкие победы вырастают из этого корня. Истории у Уэлча, у Момадэя, даже нечто столь эксцентричное и удивительное, как «Сердце медведя: хроника наследственности» (The Heirship Chronicles, 1978, 1990) Визенора, объяснение которого займет куда больше места, чем сам роман, всегда на том или ином уровне связаны с вопросами приспособления, ассимиляции, разделения, нелегкой игрой в идентичность для американцев, принадлежащих к другим, издавна угнетаемым национальностям. Романы могут быть веселыми или душещипательными – а иногда и теми и другими, – но взаимодействия между вымышленным произведением и силами истории нельзя отрицать и нельзя избежать.
Почти то же самое мы видим в любом другом произведении этнической американской литературы, особенно, пожалуй, в афроамериканской. Возможно, потому, что сама история афроамериканцев страшна не только тем, что с людьми обращались как с имуществом, хотя это уже само по себе плохо, но и из-за жестокостей жизни в рабстве и работы на плантациях, принижения буквально на каждом шагу, продолжавшегося целый век с отмены рабства, и долговременных последствий всего этого их романы обладают неимоверной силой. «Сын Америки» (1940) Ричарда Райта мог появиться только на основе определенного жизненного опыта, которого не пожелаешь и врагу, но вовлекает в свою трагедию всех нас. Романы Зоры Нил Херстон, Ральфа Эллисона и Джеймса Болдуина рассказывают о жизни черных через семьдесят-восемьдесят лет после отмены рабства, и в них мы видим много и знакомого, и незнакомого. Иногда столкновение черного с рабовладельческим прошлым дает комический эффект, как в «Срединном проходе» (Middle Passage, 1990) Чарльза Джонсона, иногда трагический или странный, как у Кэрила Филлипса в «Кембридже» (Cambridge, 1992 – здесь еще показаны проблемы жителя стран Карибского бассейна и британца африканского происхождения), об освобожденном рабе, вновь попавшем в рабство, или в рассказе Эдварда П. Джонса о чернокожих рабовладельцах в «Известном мире» (2003). Иногда встречается все это вместе, как у Тони Моррисон, возможно, величайшей романистки нашего времени. У нее блистательны даже провалы (а я прочел «Джаз»). А лучшие книги – «Песнь Соломона» (1977), «Возлюбленная» (1987) или «Рай» (Paradise, 1998) – пронизаны чувством, что история прямо оживает и оживляет героев, да так, что они сами этого не замечают и не ценят. Притом язык у нее такой, что читаешь и не можешь оторваться. Увы, история никуда от нас не уйдет, но лет тысячу будет предоставлять материал для будущих романистов. И все романы мира не могут ни оправдать, ни стереть из памяти уродство рабовладения и расизма.
