А что у других? «Этим можно утешаться, правда?» После всех пробегов и боев быков, постельных сцен, драк, любви и презрения «И восходит солнце» заканчивается ироническим вопросом. Леди Брет Эшли откровенно говорит Джейку Барнсу, которого она, скорее всего, любит, но никогда не сможет иметь с ним физической близости: «Ах, Джейк! Как бы нам хорошо было вместе», на что Джейк сначала отвечает: «Да», а потом добавляет этот свой знаменитый вопрос. Но что он хочет сказать? Что он согласен и что мысль неплоха? Что он, без сомнения, хотел бы, чтобы они попробовали? Что легко так говорить, если теорию все равно никогда не проверишь? Что, на основании последних сведений (любовная интрижка Брет), ее предположение кажется ему крайне маловероятным? Что его убивает, ведь они никогда не узнают этого? Решайте сами. Или предложите свою интерпретацию. Одна ничем не хуже другой. Перед нами Хемингуэй чистой воды: любое утверждение обладает многозначностью, которая заставляет читателей проделать некую душевную работу, чтобы прийти к своим выводам. Если Диккенс стремится по-дружески облегчить читателям жизнь, то Хемингуэй не позволяет им лениться.
После него становится только хуже. Мы получаем романы с двумя концовками, например «Любовницу французского лейтенанта» (1969) Джона Фаулза, романы, в которых главный герой буквально зависает – например, как у Тони Моррисон в «Песни Соломона» (1977), – или романы, которые завершаются незаконченным делом, даже незаконченным предложением. Джойс свои «Поминки по Финнегану» (Finnegans Wake, 1939) заканчивает словами «путь одинокий последний любимый длинный» – не каждый день такое увидишь, – и они, похоже, связаны с началом книги: «По течению реки, мимо церкви Адама и Евы, от уклона берега до изгиба залива…» Вряд ли можно придумать что-то более расплывчатое. Конец двадцатого века дает нам множество примеров, и нет нужды приводить здесь их все, обосновывая свою точку зрения.
Популярные жанры, как правило, тяготеют к более аккуратным концовкам. Кому в самом деле нужен детективный роман без поимки преступника? От Агаты Кристи до Сью Графтон роман, начинающийся с дымящегося пистолета, заканчивается справедливостью, вежливой или грубой, но неизменной справедливостью. Любовные романы, вестерны, эпическая научная фантастика, романы ужасов. И не просто так. Получает он девушку или нет? Кто побеждает в перестрелке? Пришельцев и силы зла либо одолевают, либо нет – здесь без вариантов. Элмор Леонард, Тони Хиллерман, Мэв Бинчи, Стивен Кинг, Роберт Б. Паркер гарантируют вам вполне определенные концовки.
Более «литературные» коллеги? Их не так много. Особенно после Беккета, после Гейзенберга, после разрушения трудно принимать определенность с энтузиазмом наших викторианских предков. Иногда текст разрушает себя сам. «Жизнь Пи» Янна Мартела сначала горестно рассказывает нам о мальчике, тигре, спасательной шлюпке, а потом вдруг дает правдоподобное альтернативное объяснение и взрывает все повествование. Мартел очень ловко уворачивается от объяснений, почему он предпочитает то, а не другое. Кого-то такая стратегия раздосадует, кого-то развеселит. На самом же деле она, конечно, дает нам не больше и не меньше того, к чему многие читатели приходят сами: рациональное объяснение совершенно иррациональной истории выживания. Нет, думают они про себя, такого просто не могло случиться. Это, скорее всего, был X. В таком случае автор очень заботливо предлагает X нам. Задолго до Мартела Генри Джеймс показал красоту саморазрушающейся концовки в своем «Повороте винта» (1898).
Да, я поймала и удержала его, – можно себе представить, с какой любовью, – но спустя минуту я ощутила, чем стало то, что я держу в объятиях. Мы остались наедине с тихим днем, и его сердечко, опустев, остановилось[47].
Умер ли маленький Майлс из-за призрака Питера Квинта? Или оттого, что его изгнали? Или из-за того, что гувернантка так горячо его обожала? Или из-за ее подавленного гнева, а может быть, и психоза? Джеймс не дает ответов и явно старается избегать любых указаний, что это не просто роман о призраках. Но тогда зачем такое название? Зачем привлекать внимание к «еще одному повороту винта» еще до начала повествования? Читатели вынуждены делать собственные умозаключения о том, что там на самом деле произошло и – шире – что́ именно это событие говорит нам об остальной части романа. Очень естественно написанном. О сверхъестественном.
