— Они и меня выбивают из колеи, — замечаю я. — Но я чувствую себя как заплесневевшая гуща твоего кофе.
— Из-за того, что ты привела меня домой… и… так что ли?
— Да.
Он кивает головой и сжимает губы.
— Обычно ты так не делаешь?
— Нет.
— А как? Как ты обычно делаешь?
Мне удается сложить вместе кончики пальцев и пожать плечами.
— Это все из-за того парня, да? — спрашивает он. — Того, что набирает себе чашку за чашкой бесплатный кофе и не выпивает его?
Сердце мое уже стучит барабанным боем.
— Да, — снова говорю я. — Но дело в том, что я сама все здорово испоганила.
Мне неловко, но я ничего не могу поделать: я чувствую, как по моим почти отмороженным щекам катятся горячие слезы. Стирая их, я вожу по лицу локтем, скрытым под шерстяной тканью пальто.
— Вот, — говорит Майк, протягивая мне бумажную салфетку.
— Спасибо. — Я скатываю ее пальцами, не сразу осознавая, что сижу перед парнем, которому придется подбирать все мои бумажные катышки, сбежавшие со стола на пол. — Прости, — говорю я, прихлопывая салфетку, чтобы расправить.
— А он тебя любит? — спрашивает Майк.
— Мы с ним дружим с первого класса.
— Ничего себе. — По голосу понятно, что это производит на него впечатление. — Со мной такого никогда не случалось, — продолжает он. — Никогда ни с кем так не дружил.
— Ты ни с кем не дружишь, — говорю я, — ты просто трахаешься.
Он отрицательно качает головой.
— Да и я тоже ни с кем, — продолжаю я, тяжело вздыхая. — Честно говоря, мне его… очень не хватает.
Майк почесывает между носом и углом рта. Потом протягивает руку.
— Ну что, дружим? — спрашивает он.
Я свожу брови над переносицей. Я совсем не уверена, что…
Он смеется.
— Да брось ты, — говорит он. — Дружим! Ну, ты понимаешь, платонически. Будем просто приятелями. Друзьями.
Я улыбаюсь, вкладываю свою заледеневшую кисть в его руку и пожимаю ее.
— Друзья так друзья.
Когда мы с Майком идем к бару, Индия бросает на меня скользяще-небрежный взгляд. Пытается разглядеть признаки страдания. Или близкого самоубийства. Даже принимая во внимание то, что она, может быть, и не поверила, что я близка к самоубийству, я ведь все-таки сказала ей об этом. И она лучше знает. Ведь отсутствие практической смекалки, которая позволила бы мне осуществить планы по сведению счетов с жизнью, вовсе не означает, что я не могу почувствовать близкого дыхания смерти. Поэтому, как гример какого-нибудь репортера провинциальной телестанции, ведущего трансляцию с места событий, она все время следит за моим психическим состоянием, стараясь не упустить появления любого дефекта на моем сияющем, как масленый блин, лице.
А мне нравится быть скворцом.
Клеваться, истошно орать, показывать сопернику спину.
Индия мой друг. Майк мой друг. Кенни мой друг. Тимоти мой друг. Дженет…
Нет, так далеко лучше не заходить.
Это мои друзья. Стоит позвать, и они тут как тут. Орут, клюются, дерутся и все такое. Мы — часть еще большей людской стаи, той, что оставила свои имена на истертой до мягкости бумажке из-под сиденья в «Бургер Кинг». И все мы — часть той семьи, что гораздо больше, чем два человека, ответственные за наше появление на свет. Мы — часть всего человечества и ведем себя так, как это естественно для людей, хотя иногда знание того, что для людей естественно, выколачивают из нас, называя индивидуализмом. Нам навязывают понятия о том, как «полагается себя вести». А мы — стая. Мы можем драться за хлебную крошку, но, когда на нас нападает хищник, мы объединяемся.
Никто не может жить сам по себе.
Особенно я.
А я — особая часть человечества. Потому, что у меня есть Джона.
Называйте его хоть задушевным другом, хоть моим сиамским близнецом. Какая разница. То, что было между нами, — это совершенно особые отношения. А я взяла и все изгадила. И исправить все могу только я.
Но, чтобы все исправить, мне надо его увидеть. Как только он обнаружит, что тайник в Хоуве пуст, он вернется домой. Если я буду у него в квартире…
— Поможешь мне взломать одну дверь? — спрашиваю я Индию.
Майк закатывает глаза и вновь смотрит на ряд бокалов над своей головой.
— Я этого не слышал, — говорит он.
— А я слышал, — вклинивается в разговор Кенни.
