— Пошли, — сказал он, протянув руку, чтобы взять мою.
— Моя сумка.
Он поднял ее и повесил себе на плечо.
— Бывают же такие идиотки, — сказал он, помогая мне перелезть через железную ограду, отделявшую холм от дорожки под ним. — Если бы не я, ты бы так и закоченела в этом сугробе.
— Если бы не ты, — произнесла я сквозь клацающие зубы, — я бы мирно лежала себе на диване и пила горячий шоколад, а не скатывалась бы в полночь на санках с холмов.
— Всегда я во всем виноват, да? — В сиянии фонаря сверкнула его улыбка.
— Конечно. — Я еле передвигала ноги по снегу.
— Спорим, я пронесу тебя целый квартал, — сказал он, когда мы наконец выбрались на тропинку.
Я отрицательно покачала головой.
Брови у него исчезли в волосах.
— Не хочешь?
— Не хочу. — Мне надо было напрягаться, чтобы говорить.
— «Универсальные перевозки» к вашим услугам, — сказал он. И бросил санки в ближайший мусорный контейнер.
Я хотела было запротестовать против ликвидации санок, но на это нужны были силы, а у меня их не было.
— Давай наверх, — сказал он, помогая мне залезть на цементный выступ. Потом он повернулся ко мне спиной. Я уставилась на него.
— …Так глупо, — только и сумела я выдавить сквозь зубы.
— Залезай.
И в его голосе я услышала то, чего не слышала с того раза, когда провалилась между сиденьями на стадионе и залила всю кухню своей кровью.
— Вот увидишь, я выиграю, — сказал он.
— Да пошел ты, — пробормотала я и обхватила его руками за плечи, а ногами за талию.
И он нес меня всю дорогу, до самой двери.
Добравшись до прокатной конторы Скалетти, я вся дрожу. Машины, закрытые чехлами из снега, выстроились на площадке. В конторе горит свет и заметно какое-то движение, поэтому я начинаю барабанить замерзшим кулаком по стеклянной двери. Табличка «ЗАКРЫТО» мотается из стороны в сторону, также стуча по стеклу в такт моим ударам.
За дверью конторы показывается чья-то голова. Палец указывает мне на табличку. Я пожимаю плечами и воздеваю руки в немой мольбе. Голова придвигается ближе. Сквозь толстые модные очки меня сверлит чей-то взгляд. Ниже стекол очков раздраженно подергивается рот.
— Мы еще закрыты, — произносит человек, приоткрывая дверь. И для наглядности бьет рукой по табличке.
— Привет, Джеф, — выдаю я, стараясь говорить тем же тоном и с тем же акцентом, с которым говорила одиннадцать лет назад, когда еще не пообтесалась в Чикаго.
Он продолжает лупить по табличке, но разглядывает меня и копается в памяти…
— Уичита?
И тут он краснеет. Наверное, потому, что вспоминает тот год или два после бала старшеклассников, когда он, как пришитый, сидел возле моего шкафчика в раздевалке. Тот год или два, когда я придумывала разные хитрости, чтобы не встретиться с ним. Например, влезала через окно женской уборной.
— Мне очень нужна машина, — говорю я, помогая нам обоим преодолеть неловкость встречи.
— Мы открываемся через…
— Она нужна мне прямо сейчас. На поездку в один конец до Чикаго.
Он хмурится.
— Но…
Я уже на миллиметр от того, чтобы начать умолять его, но тут ко входу в контору подъезжает машина. Мы оглядываемся. То есть оглядываюсь я, потому что Неряха… то есть, я хочу сказать, Джеф, и так стоит к ней лицом. Подъехавшая машина — одна из этих европейских спортивных игрушек. Я их не различаю — все эти БМВ, «порше» и прочие в том же роде. А женщина, выходящая из машины, — одно из тех лощено-тощих, лишенных индивидуальности созданий, которые так подходят к этим спортивным машинам.
Так-то оно так. Только это Морган.
Та Морган, из зеленого «вольво».
Из ревущего зеленого «вольво», в котором как-то прокатился и Джонз.
В первый раз я вынуждена признать, что легкий укол зависти ничего общего не имеет с тем, что мой друг — полный идиот.
— Привет, дорогой, — говорит она, целуя Джефа в щеку. Она держит пакет из местной кондитерской и подставку с двумя стаканами кофе. — Сегодня утром у них не было без глазури, поэтому я взяла с шоколадной.
Тут она смотрит на меня. На мои волосы, одежду, ботинки. Что-то во мне говорит ей, что я не местная, но все-таки как-то тут оказалась, а люди не останавливаются в Хоуве просто так.
Она хмурится.
