— Трудновато поверить в собственную ложь, — отвечаю я ей.
Она еще крепче стискивает себе грудную клетку и не отрываясь смотрит на кофейный столик. Хорошо бы она смогла разглядеть в его стеклянной поверхности свое будущее, но сомневаюсь, что она на это способна.
— Но это на самом деле так, — говорит она. Ну конечно, увидеть будущее она не в состоянии.
— Хватит, Джина, — говорю я, уже начиная злиться, несмотря на крайнюю усталость, — я же сама выдумала историю про эту прачечную самообслуживания.
— Да? Ну и что, все равно это правда. По крайней мере то, что я всего лишь спросила дорогу. — Она вскидывает на меня глаза из-под ресниц. Совершенно ясно, что так она привыкла разговаривать с отцом. На отца всегда действовало, когда с ним говорили на манер Лорен Бейкол, глядя из-под густых ресниц. — Почему ты мне не веришь?
— Наверное, потому, что ты украла семьдесят пять баксов из комнаты моей соседки и разбила ее кошку-копилку, — говорю я.
Я просто вижу, как в ее мозгах заработала печатная машина, готовящаяся выпустить свежее издание какого-то нового оправдания, новой лжи.
— Я взяла всего… — взгляд ее вновь скользит поверх моего левого плеча, — только двадцать долларов.
— Семьдесят пять.
Она принимается жевать кончик пальца.
— Ну, может быть. Не помню.
— Господи, Джина, — говорю я.
Раздражение берет верх над усталостью. Заяц догнал черепаху.
— Ты не понимаешь, — говорит она. — Мне же надо было выбраться отсюда. Она ерзает на диване. — Ну что, все? Я писать хочу.
И тут я срываюсь.
Я вовсе не оправдываю истерик. Иногда где-нибудь в супермаркете я натыкаюсь на ребенка с покрасневшим лицом, намертво вцепившегося в прилавок с конфетами и изо всех сил старающегося своим криком разрушить великую китайскую стену родительского терпения. В таких случаях я обычно съеживаюсь от отвращения и иду по другому проходу, даже если там и нет ничего, кроме вкусовых добавок к гамбургерам и консервированных анчоусов. По той же причине я не хожу и в спортивные бары. В последний раз когда я была там, какой-то парень (а может, мальчишка?) швырнул в сорокадюймовый экран телевизора кружку, когда какой-то мазила умудрился не забить гол на футбольном поле. За этим последовала жуткая сумятица, прямо ад кромешный.
Когда я уехала из дома, то решила, что с истериками покончено. Я больше не бросалась на пол, не била ни по чему кулаками, не выпускала на волю ничего из своего генетического набора… ну, месяцев шесть или девять.
С тех пор я капитально срывалась дважды.
Один раз — на Джону.
Второй раз — на сестру.
Я вопила. Орала, как полоумный дикарь.
Дикарь? Ха-ха. Дикари так не орут. Как моя мать!
Джина не сводит с меня глаз. Рот у нее широко открыт. Мне приходит в голову, что я стою над ней, как жаждущая отмщения валькирия. Подождите… Не так. Валькирии, кажется, выносили с поля боя смелых воинов и доставляли их в Вал… Вал-что-то-там. В общем, в рай. На небо. А у меня нет ни малейшего желания нести свою сестру в рай. Наверное, я одна из ворон, парящих в небе в ожидании падали.
Нет, я не ворона. Хуже.
— Я хочу домой, — говорит Джина. Она закрывает лицо руками и начинает всхлипывать.
Дилен влетает в комнату, в которую побоялся бы сунуться даже самый последний идиот.
— Вы только расстраиваете ее! — Он садится рядом с Джиной и пытается оторвать ее руки от лица.
Неловкость положения и остатки гнева делают меня холодно-высокомерной.
— Вот как? А ее нельзя расстраивать?
— Я хочу домой, — говорит она сквозь пальцы.
Спасает ее звонок телефона. Спасает, потому что у меня еще целый запас (величиной с Библию, никак не меньше) того, что можно сказать о людях, сбегающих из дома, ворующих деньги у соседки своей сестры, на первом же углу откалывающих штучки с мужиками, врущих, что это не так, а потом говорящих, что они хотят домой.
Наверное, телефонный звонок спасает и меня. Догадываюсь, что мои библейские наставления превратились бы в увесистый том визгливых упреков и нотаций. А с меня и так уже довольно.
С меня довольно, но не с мамы.
— Она там? — говорит мне в ухо мама, когда я снимаю трубку. Даже металлический призвук на линии между Чикаго и Хоувом не может скрыть того, как мамин голос напряжен и вибрирует на высоких, тонких нотах. — Джина у тебя?
