Ныне, вместо того, чтобы заниматься подрывной деятельностью, вести массы за собой, глаголом жечь сердца людей, свергать угнетателей, рушить троны, экспроприировать чужую собственность, не думая о хлебе насущном, когорте романтиков революции предлагалось буднично ходить на службу и отрабатывать жалование. Не удивительно, что возврат к нормальной жизнедеятельности, заботы об интересах одного лишь СССР, когда кругом по-прежнему правят буржуи, представлялся им реакцией, термидором.[3]
Кроме того, «во всякой политической борьбе большого масштаба можно, в конце концов, открыть вопрос о бифштексе. Перспективе «перманентной революции» новая партийная бюрократия противопоставляла перспективу личного благополучия». Так за это же и боролись, за лучшую жизнь! Для этого и брали власть. Революция победила, пришла пора делить материальные блага.
Степень доступа к ним прямо зависела от занимаемой должности, места в партийной иерархии, успешности карьеры. При этом власть на местах от чрезвычайных органов военного времени переходила в руки первых партсекретарей. А их назначением ведал товарищ Сталин. Он стал их вождем, кропотливо, с помощью ближайших сотрудников В.М. Молотова и Л.М. Кагановича, выстраивая свою пирамиду власти, тщательно подбирая и расставляя лично преданных ему людей, не претендующих на политическое лидерство. Функционеров. Номенклатуру. Им, как и основной массе большевиков, было глубоко плевать на угнетенных всех без исключения стран.
Преданных Сталину людей оказалось немало. Троцкий яростно их обличал: «Это была преданность особого рода. Не преданность учеников к учителю, который обогатил их мысли, а преданность людей, которых вождь вывел из ничтожества и которым он помогает обеспечить привилегированное положение».
То ли взаправду Лев Давидович был такой наивный, то ли прикидывался. К троцкистам примкнули те, кому не хватило бифштекса: обиженные «герои» Гражданской войны, оттесненные от штурвала комиссары волостных совнаркомов, председатели бутафорских республик, ревкомов, чрезвычаек, прочие «красные диктаторы», вкусившие «радости» под хруст «ломаемых жизней и костей». Обиженные борцы, в награду за «свою беззаветную преданность» получившие дырку от бублика, требовали продолжения революции, обвиняли партийную верхушку в перерождении.
Троцкий пытался выступить под флагом борца за внутрипартийную демократию, против запрета на фракционную борьбу мнений. Он утверждал, что фракционность неизбежно связана с жизнью и развитием партии. Его били резолюцией 10-го съезда, обвинениями в бонапартизме, решениями пленумов, где решающие голоса принадлежали расставленным Сталиным и Молотовым кадрам. Да и сам «железный нарком» прекрасно понимал, что Марксов социализм есть тоталитарная система, а партийная бюрократия является ее главной опорой, а мифическая «пролетарская диктатура» — только лозунг, позволяющий оправдывать столь любезное сердцу марксистов, нестесненное никакими законами, насилие и террор.
Вождь и учитель Ульянов-Ленин писал: «Без «аппарата» мы бы давно погибли. Без систематической и упорной борьбы за улучшение аппарата мы погибнем до создания базы социализма». Его верный ученик Сталин в статье «О дискуссии» вполне резонно указал, что все вопли оппозиции о демократии есть лишь стремление развратившихся и отодвинутых от кормушки партийных вельмож вернуть былое влияние:
«В рядах оппозиции имеются такие, как Белобородов, «демократизм» которого до сих пор остался в памяти у ростовских рабочих; Розенгольц, от «демократизма» которого не поздоровилось нашим водникам и железнодорожникам; Пятаков, от «демократизма» которого не кричал, а выл весь Донбасс; Альс-кий, «демократизм» которого всем известен; Бык, от «демократизма» которого до сих пор воет Хорезм. Думает ли Сапронов, что если нынешних «партийных педантов» сменят поименованные выше «уважаемые товарищи», демократия внутри партии восторжествует? Да будет мне позволено несколько усомниться в этом».
Сталин занял выгодную позицию: он — за коллегиальное руководство, он — борец с «культом личности» Троцкого. Он спрашивал с трибуны: «Существует ли ЦК, единогласные решения которого уважаются членами этого ЦК, или существует лишь сверхчеловек, стоящий над ЦК, сверхчеловек, которому законы не писаны?». Он требовал подчинить личные амбиции общим интересам: «Троцкий не понял, что у партии выросло чувство силы и достоинства, что партия чувствует себя хозяином и она требует от нас, чтобы мы умели склонить голову перед ней, когда этого требует обстановка».
