А самого факта, что он измеряет расстояния станциями метро, разве недостаточно? Можно ли убедительнее доказать, что он остался жить вблизи того, что они в детстве считали настоящим центром цивилизации?
Он уже готов привести этот аргумент. Разить Дину немилосердно, но тут врывается рав Рой (каких только дурацких имен не бывает у раввинов, но это!), чтобы уволочь Ларри в гостиную на вечернюю молитву.
В эти дни мука мученическая тянется для Ларри без передышки, но каждый день отличается какими-то уникальными пытками. Трижды в день — утром, днем и вечером, — когда община собирает миньян, Ларри вынужден читать, снова и снова, кадиш скорбящего.
Рав Рой созывает кворум, и Ларри перед всеми собравшимися поклоняется Богу со всеми шуклингом[9], серьезностью и каваной[10], которых от него ожидают эти профессиональные евреи.
Когда наступает должный момент, Ларри окликает собравшихся, чтобы они могли ответить на его мольбы к Небу. Перед ними он сдерживает слезы и читает для своего дорогого, драгоценного отца молитву за умерших.
III
Снова вытянувшись на кровати, Ларри пристально, тоскливо смотрит на рыбок: он ведь заточен здесь вместе с единственными на всю Вселенную домашними питомцами, от которых не дождешься ласки. Ларри даже не попытался отрегулировать освещение перед тем как улечься — смирился с неусыпной бессонницей.
Что он сделал, пока весь дом хлопотливо чистил зубы и переодевался в пижамы, так это достал из чемодана свой ноутбук, поставил на тумбочку и подключил к нему кабель модема, которым пользуется племянник, — выдернул из системного блока на столе. Стал шарить в интернете, внимательно всматриваясь в аквариум, попытался выяснить названия хотя бы некоторых обитателей. Надеялся стать чуть менее чужим, расположить к себе.
Когда зашел племянник, чтобы взять свои вещи и рассыпать над водой корм, Ларри встал рядом и, тыча пальцем, попытался припомнить усвоенное пятью минутами раньше. Сказал:
— Это лировая — во-он, позади той парочки?
Мальчик — вылитая мама! — театрально закатил глаза:
— Эти все — лировые. Парочка поближе — красные глазчатые мандаринки, а сзади — мандаринка точечная. Но все они…
— Лировые?
— Ага, — сказал мальчик.
— А вон та маленькая, наподобие акулы?
— Акула, — сказал мальчик, покачал головой и оставил дядю наедине с его тревогами.
Теперь Ларри смотрит, как эта мини-акула поворачивается и атакует его, подплывая к стеклу.
Ларри прижимает подушку к груди, сгибает ноги в коленях — принимает позу эмбриона. Думает о том, как любил отца. И как отец любил его, принимал таким, какой он есть, смотрел на него — насколько это вообще возможно для религиозного человека — с верой иного рода. Он верил в самую суть Ларри. Он чтил своего сына.
Но к тому, что отец верил в Ларри так, как человек верит в человека, прилагалось глубоко принципиальное неверие отца во все, что Ларри считал истинным. На смертном одре отец не переставал втолковывать: та жизнь, которую Ларри ведет сейчас, та жизнь, которую он сам себе выстраивал ценой упорных усилий, — вовсе не подлинная жизнь Ларри.
Даже когда Ларри исполнилось тридцать, когда волосы припорошила первая седина и мешки под глазами набрякли, его отцу казалось, что выбранная Ларри жизнь — что-то временное, распутье, а в итоге для Ларри придет пора «вернуться домой», как это называл отец.
Домой.
Для его отца и сестры дом был не конкретным местом, где берет начало твоя жизнь. А любым аванпостом, любой точкой планеты, где есть единомышленники, кошерные, окунающиеся в микву, посещающие синагогу, аплодирующие Израилю соплеменники, которые все как один чувствуют и верят одинаково и поступают одинаково, на один и тот же манер, в том числе относятся к трауру настолько серьезно, что выдышали уже весь воздух в комнате, вынуждая живых задыхаться, чтобы те в конце концов вправду стали одним целым с покойным.
Отец Ларри настолько убежденно верил, что все существование его сына — лишь временный этап, что в одном из прощальных разговоров сказал Ларри:
— Если у тебя есть эти жуткие хипстерские татуировки, знать о них ничего не хочу. Но, умоляю, если будешь делать еще, делай там, где их не видно. Когда ты вернешься к своим, нелегко придется, если у тебя окажется какая-то глупая надпись на костяшках пальцев или дракон на запястье. Тебе придется лицезреть свою ошибку каждое утро, когда надеваешь тфилин.
