— Я кое-что поразведал по дороге из Якутска, да хочу расспросить и здешних охотников… Без белки не обойтись… А ты говоришь, китайский торг исследовал? Наверно, для графа старался? Интересно…
После чая перешли в обширный кабинет. Густой смолистый запах свежеструганой сосны шел от высоких, чистых и гладких стен. Красивый и простой рисунок искусно подобранных досок украшал их лучше входящих в моду обоев. Еще красивее были широкие лиственные доски пола, как бы окаймленные рядом продольных прямых темных линий, ровно протянувшихся под прозрачной вощаной полировкой. Тяжелые полки по стенам сплошь уставлены книгами. Еще не разобранными журналами на европейских языках наполнены и расставленные в беспорядке только что открытые ящики. Громадный тяжелый письменный стол, накрытый зеленым сукном, и большие кожаные кресла дополняли обстановку. Кабинет бодрил легкой прохладой и свежим запахом леса.
— Однако у тебя тут уже целая библиотека, — заметил Шелихов, показывая на полки и ящики.
— Это граф Александр Романович, дай бог ему здоровья, печется обо мне. Не знаю, что и делал бы без его помощи… А теперь блаженствую: утром детей своих учу, потом сам учусь и не скучаю, хотя, признаться, боюсь, затоскую не привык я к такому одиночеству… Есть тут у меня на полке и твое «Странствование в Америку», читал… Неужто с Натальей Алексеевной ездил?
— Да, с ней, а только книгой сей, Александр Николаевич, недоволен я, ох, как недоволен!.. Издана она без моего ведома… Многого бы в ней не допустил, — с сердцем и как-то беспокойно сказал Шелихов.
Радищев с недоумением посмотрел на него и спросил:
— А как теперь идут твои американские дела?
— Что же, Александр Николаевич, идут кое-как. Вот главного управляющего нового подыскал, каргопольского купца Баранова. Смелый, крепкий и прилежный мужик, будет польза, но все-таки скажу, не то, что надо… Тебя бы туда… Дорого бы дал!.. Размахнулись бы мы с тобой, Александр Николаевич… Не упирайся, друг!
— Ну что ты, Григорий Иванович, заладил одно и то же… Ведь никак не подхожу. Ты порабощать хочешь, а я законом заклейменный враг рабства, да еще какой упорный! Я тебе там все испорчу…
— Зачем рабство? Там крепостных нет и не будет. Мне ведь тоже подневольный труд не по душе, да и невыгоден. Баранов, понимаешь ли, ни алеута, ни другого дикаря приручить не сумеет, а ты бы придумал, как сделать труд их необременительным для них самих, а для нас прибыльным.
— Лукавишь, Григорий Иванович! Ведь ты хочешь большой прибыли — на том стоишь: чем твой прибыток больше, тем больше убыток твоему работничку, не так ли?
— Нет, Александр Николаевич, грабить не стану и не хочу, а богатеть можно, и ох как можно! Умением да сноровкой. Пусть живут хорошо, так хорошо, как никогда не жили, а я богатею себе да богатею… Я только направляю да приохочиваю…
— Ну, это все, голубчик, сладкие соловьиные песни, и сам ты знаешь, что ничего этого не будет. Зажмешь беззащитного в кулак, а потом проглотишь, смеясь, сказал Радищев.
Шелихов обиделся и замолчал, но, подумавши, отошел и робко спросил:
— Ну хорошо, а детей моих тоже учить не хочешь? В Иркутск переедешь, от этого одиночества избавишься…
— Неужто не боишься, что из твоих детей крамольников понаделаю? улыбнулся Радищев. — Да и говоришь зря… Видишь ли, хоть сильная у тебя рука в Петербурге, хоть покровитель твой все может, а вот от Илимска избавить меня не возьмется. Что за охота ему сердить государыню? А рассердится, знаю, крепко и, может быть, сделает еще хуже… Надо тихонько в Илимске посидеть годика три-четыре… Сейчас нельзя, — добавил он, помолчав.
— А славно было бы, — мечтательно заметил Шелихов, с любовью глядя на задумавшегося Радищева, — славно бы зажили… Я бы размахнулся во как! Огорчил ты меня, дорогой…
Сделка не состоялась.
