Мальчики зовут меня насыпать песок на чердак.
Крепко, крепко тебя целую.
Твоя Катя».
XI
Катя сложила письмо треугольником, написала адрес и побежала в сени.
Сережа и Федя влезли на чердак, спускали ведра на веревке, девочки наполняли их песком. Ведра, покачиваясь, взлетали кверху и рассыпали свое содержимое по деревянному потолку добротным толстым слоем.
Трудились до пота, к вечеру устали руки и ноги, ломило спину.
Иван Кузьмич, Нюркин отец, посмеивался, сидя у окошка… Он воевал с немцами еще в пятнадцатом году и говорил, что никакой песок ни от какой бомбы спасти не может.
— Да ведь это же зажигательные! — волновались ребята.
Но упрямый старик раздражающе смеялся, тряс лохматой головой, и втолковать в эту голову, что бомбы бывают трех сортов: фугасные, осколочные и зажигательные, — было невозможно.
Школьники, да и взрослые тоже, изучали санитарное дело и, улыбаясь, переносили друг друга на больших, расхлябанных учебных носилках.
Однажды в сумерках завыли над городом далекие гудки сирен, репродукторы вторили им из домов каким-то кошачьим стоном. И когда, через полчаса, прямо над головой услышали тяжело, с передыхом, звучащее: «У-у! У-у! У-у!» — все сразу почувствовали, что это летят не наши, что это уже настоящее. Матери стали загонять в щели ребят.
Вдалеке над горизонтом вспыхивали розовые молнии и взлетали в небо яркие звезды зениток.
Сережа выбежал на холм за огородом, оттуда было видно полнеба, несколько человек уже стояло там.
Нюркин отец прислушивался к далеким звукам.
— Это зенитки, — говорил он, и все успокаивались. Потом крякал сердито: — А вот это бомба!
Разгорелось зарево — одно поменьше, другое большое, ближе.
Иван Кузьмич говорил, что это завод горит; Федюшка — что завод левее.
Сережина мама работала всю эту неделю в ночную смену. Не было терпения дождаться до утра. Ночи были уже длинные, лето приходило к концу.
Утром Сережа побежал на станцию к поезду. Мама обняла его ласково и строго сказала:
— Сережа, ты больше не выходи меня встречать, не оставляй Любочку одну. Когда я уезжаю, мне спокойнее знать, что ты с ней.
Через несколько дней упала фугаска на линию — сгорел сарай. Потом над станцией зажглась осветительная ракета и, медленно опускаясь, как огромная лампа, освещала неестественным светом верхушки елок.
Сигналы воздушной тревоги звучали все чаще и чаще. Люди стали привыкать и говорили: поужинать или сбегать куда-нибудь «до тревоги».
Слух обострился, любой резкий металлический звук — на станции или на шоссе, иногда просто бой часов или скрип какого-нибудь домашнего инструмента — казался началом, первой нотой тревожного сигнала.
Утром Сережа выходил к воротам и смотрел на то место дороги, где обычно появлялась мамина фигура.
Ему казалось, что если он напряжет всю свою волю, если будет думать только об этом и желать только этого и, главное, смотреть не отрываясь, то чудо свершится — и мама появится вон там, у поворота, между березкой и елочкой.
Через десять минут… через пять… через одну… и чудо совершалось. И, несмотря на все ожидание, всегда это случалось вдруг, мамино темное пальто мелькало между березой и елочкой, на сердце становилось тепло и уютно.
Он ждал, не выходя за калитку, — он дал слово не встречать ее. Когда мама входила в сад, они смотрели друг на друга одинаковыми синими глазами, и оба спрашивали:
— Ну как?
Потом Сережа бежал доставать чугун из печки.
Один раз налет был так продолжителен, так страшно пылало зарево на ночном небе, что Сережа решил: «Сегодня завод… Горит именно завод».
Утром все валилось у него из рук, не колотились дрова, не растапливалась печка, Любочка ныла, что ей хочется есть. К маминому приходу даже кровати были еще не постелены.
Мама делала замечания очень редко. Она сняла пальто и шляпку, устало опустилась на стул и сказала своим строгим и в то же время ласковым голосом:
— У нас была беспокойная ночь. А все-таки завод работал. Мы даже перевыполнили норму.
Сережа метался от печки к постелям, от постели к столу, дрожащими руками хватал веник и чувствовал себя преступником.
XII
Эта ночь была черная и молчаливая, без луны, без звезд, без тревожных сигналов.
