— Ты можешь быть свободен сегодня. Вместо тебя полетит Кузьмин.
Всеволод ответил не сразу, он никак не мог справиться со своим голосом.
— Я не понимаю, — сказал он наконец хрипло, — говорится это в порядке дружеского соболезнования или это приказ командира?
— Давай будем считать, что это приказ.
Всеволод сделал резкое движение и хотел говорить, но стиснул челюсти и отвернулся.
— Ну что ты хотел сказать? Ну скажи.
— Что же я могу сказать, если это приказ? Могу только пожалеть, что не заслужил доверия моего начальника!
— Не надо топорщиться, Всеволод, я хочу тебе помочь.
— Если ты хочешь мне помочь, позволь лететь мне, а не Кузьмину, мне это нужнее, чем ему.
Майор сказал:
— Ты знаешь, конечно, какое значение имеет эта операция?
— Знаю. А ты знаешь, что я уже был над этой целью и могу быть полезнее Кузьмина!
— Ты полетишь не один, с тобой будут товарищи, за которых ты отвечаешь.
— Помню об этом.
— Бывают люди, которые, когда им тяжело, нарочно ищут опасности. Это плохие солдаты.
Всеволод поднял на него глаза, майору стало горячо от этого взгляда.
— Неужели ты думаешь, что я сейчас хочу умереть?
Они опять долго молчали.
— Если тебе лететь сегодня, ты должен перед этим поесть и выспаться. Сможешь ты это сделать?
— Если это нужно, смогу.
Майор положил обе руки ему на плечи и повернул его лицом к землянке.
— Хорошо. Иди и постарайся заснуть.
Всеволод стиснул его руку и торопливо зашагал к землянке.
Он прошел мимо Воронова, сидевшего на пне. Остановился, посмотрел на него, взял куртку, накинул ее, не надевая в рукава, и сказал извиняющимся голосом:
— Спасибо.
— Ничего не слышно про Балашова?
— Ничего, товарищ майор.
В голосе лейтенанта Кузьмина звучал упрек, насколько это было допустимо без прямого нарушения дисциплины.
Майор покосился на него, вздернул бородку и отошел.
«У, сухарь противный! — подумал Кузьмин. — Послал человека, и горя ему мало!»
Вернулись все, кроме Балашова. Товарищи видели, как он сбросил бомбы и сбил немецкий самолет. Потом потеряли его в темноте: по-видимому, у него была повреждена рация.
Начинало светать, тусклое осеннее небо становилось бледно-желтым на востоке. На западе оно еще было синим, кое-где среди облаков мерцали неяркие звезды.
Через час майор и лейтенант встретились опять на том же месте.
Было уже совсем светло. Они не смотрели друг на друга и молчали оба. Майор вдруг прислушался, тряхнул бородкой и сказал:
— Это он!
Далекий, такой еще неясный звук… По полю бежал молодой парень, механик Балашова, и кричал что-то громко и радостно.
Когда самолет стал уже совсем большим и делал круг, идя на посадку, лейтенант встретился глазами с майором и взволнованно сказал:
— Хорошо, что вы его послали сегодня, товарищ майор!
VII
День за днем — будто дождь дождит,
Неделя за неделей — как река течет,
А год за годом — будто конь бежит.
Так поется в старинной былине, и сочинил эту былину человек уже немолодой. Потому что для молодого годы не бегут, как кони, а идут медленно, не торопясь. В особенности для ребенка.
Для шестилетнего ребенка три года — это очень много.
Так много, что можно даже забыть все, что было три года тому назад… все или почти все.
Леля знала, что у нее есть папа и мама. Папа — инженер, его зовут Евгений Александрович. А мама — Муся.
Марией Георгиевной маму никто не называл. Это было очень трудно выговорить. Да и потом какая же мама — Мария Георгиевна? Она Муся. Так называли ее даже малознакомые люди.
Есть еще сестренка Тата, беленькая, румяная и пышная, похожая на большой и легкий резиновый мячик.
Она такая легкая, что даже папа, у которого сердце и одышка, может подбрасывать ее довольно высоко, сажать себе на плечо, катать на коленях.
— Папа, и меня, — просит Леля.
Папа берет ее под мышки и старается подбросить.
— Под самый потолок!
Но получается не то. Леля — длинноногая и тяжелая, потолок высоко, у папы — сердце.
Мама расчесывает перед зеркалом короткие, очень светлые кудряшки.
У Татки такие же.
Леля смотрит на маму.
— Мама, ты красишь волосы?
В зеркале удивленное мамино лицо.
Она смеется:
— Нет, Леля. Почему ты думаешь, что я крашу?
— Ведь у тебя они прежде черные были!
