Шло время. Бешено билась человеческая мысль, включая новые знания в общую связь и рождая все новые и новые вопросы. Лучшие писатели Земли и лучшие психиатры расспросили Безмолвного, что он пережил. Лучшие художники, оптики и метеорологи узнали, что он видел. Описание получилось настолько точным, что, пользуясь им, можно было рисовать марсианские пейзажи. Взгляд Безмолвного снова стал текучим, меняющимся, человеческим. Появилась надежда, что его вылечат. И врачи предписали ему полный покой. Последняя пресс-конференция. Последние вопросы.
— Как вы думаете, все ли существенное из того, что мы могли у вас спросить, мы спросили?
«Да», — ответил космонавт.
— А все ли существенное из того, что вы могли нам рассказать, вы рассказали?
«Нет! Нет!» — решительно ответил космонавт. И тогда ему задали два лишних вопроса.
— Как вы считаете, можем ли мы на основании тех данных, какими располагает земная наука, все-таки задать вам эти вопросы?
«Нет», — ответил космонавт.
— Значит, вы видели на Марсе нечто такое, чего и вообразить невозможно?
«Да», — ответил космонавт.
Из жести делались модели ракет. Я вспомнил, что видел жестяную ракету в музее Циолковского. Федя сразу заинтересовался:
— Форма? Размеры? Можете нарисовать?
Но я же не знал, что встречу космонавтов. Дрожащими руками я как бы лепил в воздухе невидимую ракету. Когда Федя убедился, что дальше мучить меня бесполезно, он попросил рассказать что-нибудь о Циолковском. Что я мог рассказать? Ведь я был совсем маленьким, когда умер Циолковский. Помню, как до войны в каждую годовщину его смерти мы всем городом ходили в бывший Загородный сад, ныне Парк Циолковского, как приезжали гости из Москвы в черных блестящих автомобилях, от которых мы, мальчишки, не могли глаз отвести, как однажды над Загородным садом летал дирижабль, как произносились речи и упоминались гордые маршруты: «Москва — Луна, Калуга — Марс…»
А моя учительница Ольга Васильевна, будучи гимназисткой, как-то сдавала Циолковскому экзамен по физике. Когда Циолковский приставил к уху свою слуховую трубку — большую жестяную воронку, которую я тоже видел в музее. — Ольга Васильевна расплакалась и не могла сказать ни слова. «Успокойтесь, сударыня, — попросил Константин Эдуардович. — Уверен, что вы превосходнейшим образом знаете предмет». И убедил комиссию поставить ей пятерку.
Мелкий случай, мне даже неловко было рассказывать. Но Федя, как видно, усмотрел в нем что-то важное. Он птичьими шагами ходил по кухне, потирая руки от удовольствия. А потом вдруг сказал:
— Знаете, я думаю, воля нужна таким людям только в одном случае — когда приходится по какой-то причине прервать работу.
Я понял это как намек и начал прощаться.
— Минутку, — сказал Федя и постучался в дверь ванной. Там была фотолаборатория. В ней работал Витя. Он вышел и протянул Феде портрет какой-то девушки, но, заметив меня, покраснел и потянул было портрет обратно. Поздно. С портрета глядели серые блестящие глаза Лили Мезенцевой. Я первый нарушил молчание.
— Что это у нее в руках? — спросил я. — Муфта?
— Какая муфта? — удивился Витя. — Собака!
— Надо сделать собаку по-человечески. — распорядился Федя. Витя взял портрет и что-то записал на обороте карандашиком.
— Ладно, — сказал он. — Я отретуширую.
Он показал Феде маленькую карточку. И я успел разглядеть на обороте надпись, сделанную Лилиным почерком: «Пусть эта фотография заменит вам меня живую». Федя побледнел. Витя пришел ему на выручку:
— Мы ее вовлекаем в кружок, а она не верит. Думает, кто-то в нее влюблен. Чудачка! Неужели ее не интересуют новые направления в науке?
— А зачем портрет?
— Надо продолжать игру. Иначе спугнем.
Федя с благодарностью посмотрел на товарища.
— В общем молодец! Нехудо получилось. Собака — деталь. Главное — глаза.
«Тут что-то не так», — думал я, сидя на палубе речного трамвайчика. И на секунду ощутил боль и неловкость в груди, которые у меня связаны с влюбленностью. И стыд. Словно я, думая об этом, вроде бы сплетничаю. И я стал смотреть на Неву.
