В пути
всечасно таится опасность —
смерть тела и смерть души,
но каждый из нас спешит совершить
свой круговой путь.
Один — в просторах бескрайних морей,
один — в бескрайних озерах небес,
откуда наш вековой лес
кажется низкой травой.
Один — среди душ умерших людей,
один — в пустынях чужих земель,
один — среди белых людей.
Отцы,
опасность, беда и смерть
всегда таятся на нашем пути,
но ваш зов поможет ему идти,
поможет презреть
смерть.
Пусть
ваш зов облегчит ему путь,
пусть он поможет ему услыхать
вашу таящуюся в веках
правду, поправшую страх.
Помогите ему, отцы.
Помогите презреть страх
и преуспеть там,
куда он держит свой путь.
А когда он вернется к нам,
когда он вернется, пусть
на нас прольется, как дождь,
ваша всемогущая помощь.
Помогите ему, отцы,
в пути,
помогите вернуться.
Иди, уходящий, иди,
чтоб прийти,
иди, чтоб вернуться.
Да, это были великие слова, хотя произносил их жалкий человечишка. Я оглянулась и посмотрела на Баако. Он улыбался улыбкой юности. Церемония казалась ему непонятной, и он с нетерпением, как малое дитя, ждал, когда она подойдет к концу. Баако предстояло подняться в небо и провести ночь высоко над землей — он сам рассказывал мне об этом, — и вот он рвался отправиться в путь.
Но Фоли, коварного и лживого шакала, ничуть не изменили великие слова, которые он в ту ночь изловчился вспомнить.
Больше половины огненного напитка все еще позорно плескалось в бутылке, когда он кончил потчевать духов и повернулся к полке со своими стекляшками, чтобы выбрать среди них стакан для Баако и налить ему порцию уходящего в путь. Это был очень маленький стакан, потому что Фоли, изгнившая душонка, заботился о своем запекшемся чреве. Мои и без того слабые силы все время подтачивает горькая мысль о жадности нашей немощной плоти, в угоду которой мы обманываем ушедших и даже тех, кто придет после нас. А стакан-то оказался еще и лживым, это был вовсе не настоящий стакан, а штуковина для обмана человеческих глаз с дном почти до половины стенок и маленьким, едва заметным углублением. Так что Фоли плеснул всего несколько капель своему уходящему в путь племяннику! А его глаза настороженно следили, чтоб ни одна капля не упала на землю, словно ему не было никакого дела до наших томимых жаждой отцов, которых он и так бессовестно обделил. Но даже и его поганые уши слышат, наверно, голоса духов, потому что, хоть никто его и не обвинял, он попытался оправдать свою жадность — протянул Баако стакан и сказал:
— Мы должны позаботиться, чтобы он не напился. Он юн и ночью будет в пути.
Но и лживая, скаредная щедрость Фоли оказалась чересчур обильной для Баако. Когда он опорожнил свой обманный стакан, на его глазах выступили слезы, и, по-моему, он был очень доволен, что Фоли налил ему так мало. Я посмотрела на дядю и племянника, и вдруг моя кровь сгустилась от страха, что пьяная жадность Фоли нарушит величие прощального возлияния и вечный круг будет разомкнут. А Фоли повернулся к своим стекляшкам, так что я видела только его спину со свисающими по бокам складками кожи, и принялся выбирать стакан для себя — настоящий, без всяких хитростей да обманов. И мне не оставалось ничего другого. Я дождалась, когда он выберет стакан. Уж конечно, большой. А потом сказала:
— Ты правильно угадал мое желание, Фоли.
Его лицо исказила злоба, но он тут же прикрыл ее заботливой улыбкой:
— Да, но стоит ли тебе пить, Наана?
— Мы утоляем жажду духов, верно? А такая древняя старуха, как я, всего лишь завтрашний дух, Фоли.
— Но этот напиток очень уж крепкий.
— Конечно, Фоли. Но с каких это пор слабые перестали нуждаться в подкреплении?
— Ох, Наана. — Фоли вздохнул, но тут уж деваться ему было некуда. Он с жадной тоской посмотрел на бутылку, и мне показалось, что его живот усыхает вместе с уменьшением напитка. Но Фоли улыбнулся и протянул мне стакан. Я взяла его. Все еще улыбаясь — правда, облинявшей и лживой улыбкой, — он начал наклонять бутылку над стаканом, испуганно и медленно, словно человек, который выцеживает кровь своей матери; он цедил огненный напиток и приговаривал:
— Скажи сама, когда тебе хватит, я буду наливать, пока ты не скажешь.
