* * *
Ороге. Подожди. Я не в силах так быстро бежать.
Ягуна. Ну что ж, ничего не поделаешь, отдохнем.
Ороге. Если б я успел как следует его подготовить!
Ягуна. Они всегда всех подводят, эти дураки, которые хотят пострадать за других. Что будем делать?
Ороге. Я его подготовлю. Только бы он поскорее попался.
Ягуна. Этот? Ничего у тебя с ним не выйдет. В нем не осталось ни капельки радости.
Ороге. А все потому, что он не был подготовлен. Он просто не знал, что его ждет.
Ягуна. А тогда почему он отказывался слушать? Ведь он даже первого хоровода не выдержал. Не могло же ему казаться, что его ставят в круг, чтобы чествовать. Нет, он попросту баба.
Ороге. Нет-нет! Вспомни, как он стойко держался, а ведь его уже начали бить всерьез. Я думаю, он мог бы выдержать и до рассвета, не проронив ни звука. Он из таких.
Ягуна. Из-за чего же он удрал, как позорный трус?
Ороге. Не знаю. Я действительно не в силах понять. Может, это ночь сбывающихся проклятий?
Ягуна. Мы должны его поймать во что бы то ни стало. Нельзя допустить, чтобы целая деревня весь год задыхалась в собственных проклятиях из-за того, что Уносчик отказался их унести.
Уходят. Сцена меняется. Эман, израненный и окровавленный, скорчился в зарослях кустов.
Эман. Они окружили даже мой дом… как будто я дурак и захочу туда вернуться… и все-таки — где же мне взять воды? Неужели им непонятно — меня измучила жажда… глоток воды они могли бы мне дать… (Пытается прочистить уши.) Где-то поблизости должна быть река… (Оглядывается вокруг — и в изумлении замирает.)
Приземистый и мощный Старик сидит на табуретке. Он, как и Эман, обнажен до пояса, выкрашен чем-то белым и одет в мешковатые брюки со штанинами до икр. Прислужник натирает его маслом. Вокруг глаз у Старика наведены белые круги.
Старик. Как там лодка? Ее приготовили?
Прислужник. Сейчас они приносят последние жертвы.
Старик. За моим сыном послали?
Прислужник. Он уже идет.
Старик. Я никогда еще не уводил Лодку Проклятий с такой тяжестью на сердце. Ни единого разу. Но будем надеяться, что все обойдется.
Прислужник. В такую минуту боги нас не оставят. Старик. Лодку надо уводить с легким сердцем. Груз проклятий — слишком тяжкая ноша, чтобы к ней добавлять свою душевную тяжесть. Надеюсь, я все же обрету спокойствие, когда мне понадобится вся моя стойкость.
Появляется Эман в халате и «дански» поверх него.
Я хотел поговорить с тобой, когда вернусь, но мое сердце переполнено тяжкой скорбью — твоей и моей, — я не могу молчать. Ты знаешь — мне понадобятся все мои силы, а между тем я чувствую, как они умирают, чувствую, как их убивает печаль. Иногда ее необходимо высказать. А порой мало высказать — надо выплакать. (Повелительным жестом отсылает прислужника.)
Эман. Я ухожу навсегда.
Старик. Ты понимаешь, что говоришь? Наш род — из сильнейших на земле, мой сын. Только сильный род может из года в год уводить по реке Лодку Проклятий — и становиться от этого еще сильнее. Я уводил Зло Уходящих Лет больше двадцати раз — ты знаешь. И надеялся, что ты меня сменишь, сын.
Эман. Омае умерла — и моя жизнь здесь кончена.
Старик. Омае умерла, подарив тебе сына, — и ты считаешь, что твоя жизнь кончена? Я давно уже несу этот груз, Эман. С тех пор как ты ушел, оставив ее здесь, я знал: она умрет, если ты вернешься.
Эман. Отец…
Старик. То же самое было с тобой. И со мной. Женщины обречены погибать, в смертельных муках рождая сильных. Я говорю тебе, сын, мы — сильный род, и ты слышишь это не из уст хвастуна. Мой язык окровавили тяжкие страдания, а губы исчернила мучительная тоска. Двенадцать лет тебя здесь не было, сын, а я любил ее, как родную дочь, и страдал в предвидении горькой потери.
Эман. Зачем? Зачем я вернулся домой? Ведь я ее убил.
Старик. Это было неизбежно. Но теперь ты знаешь, почему я ослаб. Я ждал тебя двенадцать лет, мой сын, с отцовской любовью и отчаянием мудрости. Я, старик, говорю тебе — и ты не должен обижаться, — твоя печаль легка. Она скоро пройдет. Если тебе сейчас здесь грустно — уезжай. Но, успокоившись, ты должен вернуться домой.
Эман. Дело не только в ее смерти, отец.
Старик. А в чем? Скажи мне, я смогу понять.
