Старик направлялся домой за медным купоросом. Был он в бело-голубой от купороса рабочей одежде. Гам детворы ласкал его слух и как бы поглаживал по согбенной натруженной спине.
На углу дома он увидел ребятишек. Они качались на новеньких качелях с красным сиденьем и белыми веревками, привезенных дочкой накануне вечером из соседнего городка, качались на большой ветке яблони. На той самой ветке.
— Ну-ка, сейчас же снимите оттуда качели, — раздраженно прикрикнул на них старик.
Дети оцепенели, с удивлением уставившись на него. А внучка Бёжи упрямо спросила:
— Почему?
— Потому что на этой ветке качаться нельзя.
— А почему?
— Не твоего ума дело. Нельзя и все.
— Почему это нельзя?
— Потому что нельзя и все. Повесьте качели на ореховое дерево.
— Они оттуда сползают.
— Ну и пускай сползают. Уходите отсюда сейчас же.
— Не уйдем! — воскликнула Бёжи.
Ей было уже десять лет. И ни разу он, ее дедушка, не делал ей замечаний. Когда старик подошел к яблоне и стал развязывать веревку, девочка схватила его сзади за рубашку.
В гневе он смахнул руку девочки и оттолкнул ее. Она ничком упала на землю.
— Мама, мамочка! — закричала Бёжи.
Дочь, которая была где-то поблизости, на кухне или в беседке, мгновенно прибежала на ее крик.
— Что вам, жалко для ребенка?.. Дерево-то старое, трухлявое, — крикнула она.
Подобной резкости он никогда не слышал от дочери, но, испугавшись за упавшую внучку, ответил довольно примирительно:
— Вовсе я не жалею. Не то чтобы я жалел…
— Вижу, — перебила его дочь и чистым носовым платком стала вытирать девочке лицо. Но, заметив царапину, перестала тереть и приказала:
— Немедленно в дом, надо смазать йодом…
Дочь с внучкой удалились. Соседские ребятишки отошли к обочине. Они стояли кучкой, словно небольшая отара испуганных овечек, неподвижные, но готовые в любой момент обратиться в бегство. Детишки тихонько перешептывались между собой.
Старик снял качели, отнес их под навес, а потом направился к колодцу. Он набрал в ведро воды, перелил ее в кадку, развел раствор медного купороса для опрыскивания. Но наверх, на гору не пошел. Зачем опрыскивать, ведь после обеда тучи все равно принесут дождь. Он вдруг почувствовал себя очень усталым.
В обед он зашел в беседку. Дочь и внучка сидели за столом обиженные, гордо выпрямив спины.
— Тут вот какое дело… — начал он.
Но дочь в сердцах так шваркнула ложкой по тарелке, что томатный соус выплеснулся на скатерть.
— Ну что ж, ладно, — проговорил он и встал.
Будь здесь зять, с ним можно было бы поговорить по душам, все объяснить, тот бы его понял. Там, в погребке, при свече, за стаканчиком винца…
Старик поднялся на гору. Тучи рассеялись, они не были грозовыми, как показалось ему утром. На солнечном свету дрожало марево.
Старик не прошел и ряда, как снова услышал детский смех. Он замер на месте, прислушался. Слух к старости у него обострился, и он уловил скрип качелей.
Присев на корточки, он освободился от лямок опрыскивателя, встал и пошел вниз.
Детишки снова качались на яблоне.
Молча, одним взмахом руки он прогнал ребятишек, которые, словно испуганные цыплята, бросились врассыпную. Только внучка осталась стоять у яблони.
— Что вам жалко это старое трухлявое дерево? — повторила она слова матери.
Он ничего ей не ответил. Поспешно направился к сараю. Отыскал там пилу, взял ее и пошел за лестницей.
Старик прислонил лестницу к стволу дерева. Теперь на рыхлой земле она встала ровно.
Девочка следила, как он карабкается наверх, как начинает пилить ветку у самого ствола, самую большую ветку дерева.
— Мамочка! — крикнула девочка и помчалась к дому.
Старик не оглядывался, но чувствовал: из раскрытой двери дочь и внучка наблюдают за ним.
Он пилил и пилил, и когда ветка затрещала, то осторожно стал поддерживать ее левой рукой, чтобы она не обломилась. Поверхность распила была ровной и гладкой. Затем старик бросил отпиленную ветку вниз. Она падала, кувыркаясь в воздухе, коснувшись земли, подскочила в последний раз и застыла, демонстрируя свои изгибы и извилины.
За ужином дочь заговорила первой:
— Лучше было совсем отпилить ветку, да?
— Послушай, я хочу сказать… — начал было он.
