Я поставил треножник, повесил над огнем котелок с водой. Учитель снова сел, закурил сигарету.
— Моя фамилия Мариша, — представился он, искоса поглядывая на меня. — Странная фамилия, не правда ли? Если вы были в районе, то обо мне, конечно, слышали.
— Я там не был.
— Ну, раз так, расскажу все сам. Я наказан и потому работаю здесь.
— Наказаны?
— Ондрей! — с тревогой в голосе окликнула его жена.
— Наказан, — повторил учитель; видимо, это слово доставляло ему какое-то мучительное наслаждение. — Я здесь как бы в ссылке.
— А вы не преувеличиваете?
— Ничуть. Добровольно сюда никто не поедет. Какая здесь жизнь?
— Не так уж тут плохо, — вставила с виноватой улыбкой жена. — Мне здесь в общем даже нравится.
— Слышите, — сказал учитель и строго посмотрел на жену. — Ей всюду нравится. Лишь бы она могла с утра до ночи смотреть на меня — и так всю жизнь. Ей этого вполне достаточно, а мне мало. Разве можно всю жизнь довольствоваться нежными взглядами?
Жена притихла и отвернулась, желая скрыть от меня, как больно задели ее слова мужа.
— Теперь реветь будет, — недовольно и вместе с тем словно оправдываясь, произнес учитель. — Не реви, Аничка.
— Бывают минуты, когда такие взгляды просто неоценимы, — сказал я, пытаясь загладить неловкость.
— Я не плачу, — отозвалась жена и подняла голову, выглянув из спасительного полумрака. Она заставила себя улыбнуться, но голос ее против воли слегка дрогнул. — Из-за чего мне плакать?
— Вот всегда так, — задумчиво сказал учитель. — Сердце у нее доброе, восторженное, все куда-то рвется. Знаете, я думаю, это у нее от стишков. Когда мы познакомились, она все время декламировала какие-то стишки. Не помню уж, как это было, но в то время мне казалось, что так оно и есть, будто вся жизнь — музыка или что-то в таком духе. Но я быстро понял, как далека жизнь и от музыки, и от стихов. А она, Аничка, не сдалась, она не видит жизни, не желает ее знать, для нее все прекрасно, все ей нравится. Красота! Поэзия! Музыка! А это все одни глупости!
— Как ты можешь так говорить, Ондрей!
Но муж, словно не слыша, продолжал, обращаясь ко мне:
— Понимаете, мне часто приходит в голову, что все это притворство. Здесь, в Подлазе, у нас, к сожалению, остается слишком много времени для размышлений: дети почти не ходят в школу — осенью потому, что надо пасти скот и копать картошку, а весной потому, что начинаются весенние работы в поле. Вот я иной раз и бездельничаю да целыми неделями думаю. И читаю что подвернется под руку, перечитываю — случается, даже стихи. И по-моему, то, что пишут в книгах, никак не связано с жизнью. Тогда к чему же книги? В каждой книжке, например, как-то или что-то исправляется. А в жизни разве так бывает? Что можно исправить, если жизнь испорчена?
— Может быть, вас несправедливо обидели? И потому вам кажется, что все непоправимо. Не следует смотреть на жизнь только со своей точки зрения.
— А как же прикажете смотреть, если это я, а не кто-нибудь другой? Что же я должен делать — скалить зубы от радости, что ли? Да и можно ли смотреть на мир иначе, чем со своей собственной колокольни? Не думайте, я читал и Ленина и Энгельса, учился на курсах, все понял, все это так понятно любому человеку. Но ведь понять мало! Пусть ты даже что-то понял, это тебя еще ни к чему не обязывает. Все равно ты смотришь на мир со своей точки зрения, ведь так оно выгоднее, а человек всегда делал лишь то, что ему выгодно, а не то, что выгодно другим. Справедливость! Насмотрелся я на эту справедливость! Да думает ли кто-нибудь о справедливости, когда дело касается других?
— Что справедливо, а что нет, судить трудно. Но добиться справедливости можно, у нас для этого существуют исключительно благоприятные условия. Только справедливость требует умелого подхода. И мы научимся этому, как научились многому другому! Не следует лишь приходить в отчаяние, для этого нет причин.
— Его обидели, — сказала жена и улыбнулась мне грустно, доверчиво.
— Закроем книгу, — сказал учитель и махнул рукой, давая понять, что это, мол, дело безнадежное.
— Может, я сумею чем-нибудь помочь?
— Мне предлагали помощь уже многие — не перечесть сколько! Пустые обещания! Уедете отсюда и забудете! Зачем вам думать о чужих страданиях? Я поступил бы точно так же и никого поэтому не упрекаю. Зачем взваливать на себя чужую ношу?
