Мейзель видит в «глазок», как дрожит Кольтвиц под одеялом, и лицо эсэсовца искажается злобной усмешкой.
— Погань, трясется, как старая баба!
Тейч тоже смотрит в «глазок» и наслаждается смертельным страхом Кольтвица. Он стучит плетьми в дверь камеры:
— Ну! Вставай! Через две минуты мы вернемся!
И, громко смеясь, оба уходят.
Раздается продолжительная трель сигнального свистка.
— Подъем! Долой с постели! — кричит Ленцер.
— Подъем! Долой с постели! — кричат дежурные по другим отделениям.
Шесть часов. Еще совсем темно. Только через час станет светать; одиночники вскакивают. Если пролежишь хоть пять минут после сигнала — поднимут плетьми. Спешат и заключенные в общих камерах. За час надо умыться и привести в порядок камеру. Ровно в семь перекличка. Незадолго до семи кальфакторы начинают разносить ведра с кофе. Один из них переходит от камеры к камере, раскладывает куски черного хлеба по откидным полочкам на дверях.
Начинается раздача хлеба и кофе. Ленцер отпирает двери, а оба кальфактора раздают.
— Ты, падаль, громче рапортовать не можешь?
— Заключенный Пемеллер!
— Еще громче!
— Заключенный Пемеллер!
— Изволь так рапортовать каждое утро и каждый вечер! Понял, дрянь этакая?
Ленцер с криком носится от камеры к камере и открывает двери; кальфакторы едва поспевают за ним.
— Заключенный Трейдинг!
— Заключенный Дозе!
— Заключенный Эбершталь!
Из следующей одиночки не слышно ни звука. Ленцер уже отворяет двери камеры.
— Ну, а здесь не желают рапортовать? Кто этот мерзавец? Кольтвиц?
Одним прыжком Ленцер оказывается в камере и тут же озадаченно останавливается. Что за черт! Кольтвица нет ни на нарах, ни вообще в камере.
— Ух!..
Ленцер с отвращением и ужасом выскакивает обратно. В полуметре от него, над стульчаком, висит Кольтвиц. Лицо безобразно искажено, рот широко раскрыт, глаза вышли из орбит.
— Тьфу ты, дьявол! Уже воняет, — вырывается у Ленцера.
Он велит кальфакторам подождать и бежит в караульную — звонить в комендатуру и фельдшеру.
В это время Курт сбегает в подвал, как будто для того, чтобы разложить там хлеб.
— Вальтер! — взволнованно шепчет он в дверь Крейбеля.
— Да!
— Кольтвиц повесился!
— Что?..
— На трубе от отопления, над стульчаком!
И бежит наверх.
Крейбель стучит Торстену:
— Кольтвиц повесился!
Торстен, делавший в это время утреннюю гимнастику, опускается прямо на пол. Они таки добились своего. Цирбес и Мейзель добились-таки, чего хотели. Кольтвиц повесился… Он был болен и просился в больницу. И этого больного, слабого человека они избивали не переставая, зверски избивали.
Идет фельдшер Бретшнейдер, Ленцер — ему навстречу.
— Ты его уже вынул из петли?
— И не подумал. Воняет, как чумной!
— Значит, повесился еще вчера вечером.
— Совершенно верно, — подтверждает Ленцер.
— Откуда ты знаешь?
— Я просто так думаю. Он боялся избиения.
Кальфактор поддерживает труп, пока фельдшер перерезывает веревку. Они вытаскивают тело в коридор.
Ленцер замечает на столе письма. Он их рассматривает и читает:
— «Дорогой Фриц, мой любимый муж…» И еще стихи: «Много птичек там, и малых и больших, — парами всегда я вижу их, — а тебя увижу ли, — кто знает!..» Ах да! — вспоминает Ленцер. — Они вместе читали стихи… Как дети, как влюбленные. Смешные люди бывают на свете!
Спустя несколько часов Ридель разговаривает по телефону с госпожой Кольтвиц.
— Простите, сударыня, но я лично ничего не могу сделать… Нет, администрация лагеря тоже не может. Я уже раз объяснял вам, что труп вашего умершего мужа может быть выдан лишь по распоряжению государственной полиции. Вы должны связаться непосредственно с ними… Нет, коменданта лагеря сейчас нет… Его заместитель? — Ридель смотрит на Дузеншена, который стоит тут же, но энергично отмахивается. — К сожалению, и заместителя коменданта сейчас нет. Что? Как?.. Но позвольте! Как вы можете допустить подобную мысль?! Как?.. Вы можете за это ответить, госпожа Кольтвиц!.. Как?.. Простите, но я не могу выслушивать вас дальше!
Ридель вешает трубку и в замешательстве смотрит на Дузеншена.
— Ну, — смеется тот, — отвела душу?
— Почему это вы всегда на мне выезжаете?
— Должен же и ты что-нибудь делать. Кроме того, — кто это «вы»? Будь осторожен, Вилли, старик и так плохого о тебе мнения… В самом деле, нельзя же требовать от него, чтобы он выражал соболезнование жене каждого повесившегося у нас заключенного. Это было бы уж слишком!
