— Но политика ведь не рысистые бега.
— Нет? Вы уверены? — Фельдшер ухмыляется. — Я… я не знаю, но, право, мне иногда кажется, что — да. Иногда ставят неудачно, иногда удачно. У меня всегда было верное чутье.
Фельдшер подходит к Торстену вплотную.
— Что бы сделали вы в прошлом году, если бы знали или хотя бы предполагали, что произойдет в этом году?
— Я это знал!
— Что-о?! Вы хотите сказать, что еще в прошлом году знали, что в тридцать третьем году к власти придут национал-социалисты?!
— Я не знал, конечно, этого наверняка, по шансы фашизма были очень велики. Надо уметь учитывать соотношение классовых сил на данный момент.
— И вы не сделали на основании своих знаний никаких выводов?
— Что вы под этим подразумеваете? Я ведь уже сказал: политика — не рысистые бега.
— Следовательно, вы хотите меня убедить, что вы шли к своему несчастью совершенно сознательно?
— К своему несчастью? Как так? Господин фельдшер, я коммунист, я веду борьбу за Германию социалистическую. Я марксист. До войны был социал-демократом и стал коммунистом, когда социал-демократы пришли к власти. Выходит, с вашей точки зрения, я уже тогда сознательно шел навстречу своему несчастью? Вам, по-видимому, было бы более понятно, если б я стал полицей-президентом или министром. Но я борюсь за победу рабочих, за социализм и не ставлю на любую лошадь, которая в данный момент имеет шансы на выигрыш.
— Но при этом вы сами можете погибнуть.
— Возможно. Но ведь до меня так было с тысячами, больше, чем с тысячами. Классовая борьба — дело серьезное.
Фельдшер как будто не расслышал последних слов.
— Лично я больше презираю социал-демократов, чем коммунистов. Коммунистов можно ненавидеть, социал-демократов нужно презирать. Это продажные людишки… Когда, по-вашему, наступит в Германии благоприятный момент для коммунизма?
Торстен улыбается. Этот неожиданный вопрос выдает все. Стоящий перед ним чернорубашечник не верит словам своего вождя Гиммлера.
— Вождь охранных отрядов Гиммлер недавно определил продолжительность господства национал-социализма в пятьдесят тысяч лет.
— Какая чушь! Кого можно поймать на такую удочку? Но скажите, как вы думаете, когда скипетр власти перейдет в ваши руки?
— Я не пророк, господин фельдшер… Если судить по экономическому и международному положению Германии, по настроению рабочих, то все, что сейчас происходит, не может продолжаться долго.
По лестнице поднимается Цирбес. Фельдшер обрывает разговор и идет ему навстречу.
— Скажи, мой арестант из темной еще у тебя?
— Да, я как раз собирался свести его вниз… У Торстена тяжелое желудочное заболевание. Постарайся уже сегодня раздобыть для него белый хлеб. Он должен его получать с завтрашнего дня.
К Торстену:
— Теперь идите с вашим дежурным.
Начальник лагерной канцелярии Харден и прикомандированный к ней начальник отделения Ридель входят в караульную. В комнате один Цирбес.
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! Сегодня освобождают восемнадцать человек, в том числе один из твоих.
— Как его зовут?
— Погоди-ка… — Харден перелистывает пропускные удостоверения. — Мизике! Готфрид Мизике.
— Что-о?! Эту сволочь, этого еврея выпускают? Черт знает что такое!
Цирбес искренне огорчен; он считает, что евреев принципиально не следовало бы выпускать из лагеря живыми.
Все вместе отправляются в камеру, где находится Мизике.
— Смирно! Отделение «A-один», камера два, сорок человек! Свободных коек нет!
Все заключенные знают Хардена, знают, что он приносит освобождение, и называют его «ангелом-избавителем». Они стоят, затаив дыхание, и каждый надеется, что вызовут непременно его.
— Готфрид Мизике!
— Здесь!
— Ну! Ну! Подойди-ка сюда!
Мизике подбегает к двери, останавливается перед тремя надзирателями и смотрит на «ангела-избавителя». От волнения у него спирает дыхание.
— Ну, Мизике, что бы ты сказал, если б тебя сейчас выпустили?
— О-ох, господин унтер-офицер!..
Больше Мизике не может ничего сказать, так как теперь он уже знает, что его выпустят. Освобожден! Свободен! Не надо будет больше стоять навытяжку, маршировать по двору, носить арестантскую одежду! Освобожден!
— Ну, собирай вещи! Только поскорее! Чтобы в две минуты был готов!
