Элиот, подобно Ахматовой и Мандельштаму, верил, несмотря на полемику с символистами, романтиками, в способность слова создавать реальность более подлинную, чем действительность. Внимание к слову, к традиции диктовало и особое внимание к цитате (теория заимствований у Элиота, "цитатность" — у Мандельштама). Они снижали возвышенный романтический образ поэта, выступая как представители не "храма", а "цеха" поэтов. Христианство и античность для них — фундамент европейской культуры, морали и особенностей мировосприятия европейца. Сходно их понимание Данте, что заметила и Н. Мандельштам: "Читая "великого европейца"… он [Мандельштам. — Т.К.] входил в самую суть европейской культуры и поэзии…"[943]. Она находила черты сходства у Элиота с Мандельштамом в понимании слова как Логоса и "совпадения" с Ахматовой, как, например, в стихотворении "Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз…", объясняя это общностью их миропонимания, их принадлежностью "к христианской культуре в период ее глубочайшего кризиса, столь же ощутимого на Западе, как и у нас"[944].
Они действительно были поэтами одной генерации, принадлежавшими к разным культурам, но во многом близкими друг другу, сформировавшимися на рубеже веков на одной, охватившей Европу, волне перемен; будучи неоклассицистами, они ориентировались на "традицию" и культуру как спасительную, живую силу, одухотворяющую современность, без которой та вырождается.
В отличие от русских поэтов личная судьба Элиота не трагична, однако он был поэтом трагического мироощущения, ощущавшим вездесущесть страдания, неотъемлемо связанного с природой человека. Обычно он производил впечатление человека холодноватого, отстраненного, ускользающего, лишенного четкого личностного силуэта. Эзра Паунд дал ему прозвище "Старый Опоссум" за сдержанность, осторожность, способность "сливаться с фоном", скрывать индивидуальные особенности, растворяться в своих произведениях, перевоплощаясь в персонажей — Пруфрока, Геронтиона, Суини. К концу XX в., когда английский писатель Питер Акройд опубликовал его подробную биографию (1984), а Валери Элиот, вторая жена поэта, начала издание его писем (первый том — 1988 г.), когда стали появляться воспоминания его друзей, с Элиота постепенно сходит "маска Опоссума", открылось его лицо, лицо поэта, наделенного даром мучительного, "рентгеновского", обнажающего видения мира ("он прозревал костяк сквозь кожу"). Как заметила Валери Элиот в одном из интервью: "Он чувствовал, что заплатил слишком высокую цену за бытие поэтом, он слишком много страдал". Этот трагизм мироощущения объясним, в частности, и принадлежностью к "потерянному поколению 1914 г.", познавшему в Первой мировой войне кошмар "падения человечества" ("люди 1914 года" — так называл Э. Паунд Элиота, Джойса, У. Льюиса и себя).
Однако в Идее христианского общества, в Заметках к определению понятия культура и других социокультурных работах явно его стремление превзойти себя в христианской социальной, исполненной надеждой, оптимизмом теории.
Читая эссе Элиота, надо помнить, что их автор — поэт, человек культуры, не коллекционер, а художник. Пишет он порой довольно наукообразно, с массой оговорок, обходных маневров, видимо, понимая, что ученый читатель может подумать, будто он вторгается на чужую территорию, но во всех его эссе есть фокус, центр, выстрел, в конце концов в яблочко, а за экраном — сознание не только права написать их, но и долга, продиктованного высшей ответственностью поэта, наделенного Словом. Ему свойствен целостный взгляд: пишет ли он о рифме, об изменениях в версификации, о переводах он неизменно выходит на уровень трансформации языка и мироощущения, к феномену культуры.
Его размышления о традиции, как уже отмечалось выше, имеют особую ценность в контексте авангардистского общества, разновидности которого представлены в России и США. Традиция для него — источник сохранения непрерывности развития, цельности общества, особенно когда ему грозит распад в результате слишком радикальных и быстрых перемен и конфликтов. Его динамическая традиция — это постоянная рабочая программа, требующая практического ума и знания, чтобы следовать средним курсом между опасными крайностями застоя и культа новизны. Она уберегает мир от дегенерации, а, если точнее и реальнее, замедляет этот процесс.
