— Если ты не бросишь шитье, то ослепнешь. Не плачь, пожалуйста, только не плачь, это тоже не особенно полезно для твоих глаз.
С этого времени мать стала портить глаза не шитьем, а слезами. Отец пошел на улицу Лайоша Кошута, чтобы сообщить портновской фирме, что мать дальше работать не может. Господин Шварц сначала предположил, что мать взяла работу у кого-нибудь из его конкурентов, и обиделся. Но когда узнал, что мать стала неработоспособной, успокоился.
— Жаль, очень жаль, — сказал он, — а я как раз собирался ей прибавить.
Случилось так, что, хотя отец получил работу и мы переехали в Уйпешт, жить мы были принуждены еще скромнее, чем прежде.
Я стал искать учеников.
Итак, отец наконец получил работу. Причем, как он сам подчеркивал, — «работу, соответствующую его способностям». Он поступил кланяльщиком в одно из больших будапештских кафе, постоянными посетителями которого были писатели, журналисты, актеры, художники, скульпторы и люди, хотевшие, чтобы их принимали за журналистов, актеров, художников или скульпторов.
Боюсь, что бы не знаете, что такое кланяльщик. Поясню.
Если вы зайдете в одно из больших будапештских кафе, вас встретит хорошо одетый, серьезный джентльмен и, вежливо кланяясь, будет приветствовать:
— Имею честь!
В первую минуту вы, конечно, подумаете, что имеете дело с кем-нибудь из ваших знакомых. Когда же выяснится, что из вашей компании никто с этим господином не знаком, то увидите его уже кланяющимся кому-нибудь у десятого стола. Если вы человек неопытный или провинциал, вы подумаете, что серьезный господин спутал вас с кем-нибудь. Если же вы человек бывалый, то сейчас же поймете, кто это такой, и либо вовсе не обратите внимания на его приветствие, либо ответите шутливо, вроде:
— Добрый вечер, граф Кланяльщик!
Потому что этот хорошо одетый, серьезный джентльмен является кланяльщиком кафе. Его работа и обязанность заключается в том, чтобы приветствовать прибывающих посетителей и прощаться с уходящими. Если кланяльщик очень добросовестный, то он не только кланяется, но и задает посетителям еще ряд тонких вопросов. Он спросит вас, например, не слишком ли жирную ветчину вам подали или достаточно ли холоден лед, на котором охлаждается ваше шампанское. Отец мой был исключительно добросовестным кланяльщиком. Он не только задавал ряд вопросов посетителям, но обслуживал их всякими справками и разъяснениями — все равно, нуждались ли они в них или нет. Некоторые завсегдатаи скоро заметили, что новый кланяльщик — большой оригинал, и заставляли его говорить. Рассказы отца были для посетителей дымного кафе такими же экзотическими, как для будапештских фабрикантов вина мысль о том, что вино можно делать также из винограда. Когда у посетителей было хорошее настроение, — а к тому же и деньги, — они угощали отца напитками, чтобы он побольше рассказывал. А отец пил и рассказывал — как когда-то в Берегсасе. Разница была только в том, что в прежние времена он угощал людей вином, чтобы иметь слушателей, а теперь рассказы обеспечивали ему выпивку.
Один из слушателей увековечил его в своей новелле. Он со снисходительным доброжелательством, иронически и свысока обрисовал фигуру старого еврея с горячими, чисто венгерскими национальными чувствами, который теперь, в век электричества, отдает свой энтузиазм жившему двести лет тому назад Ференцу Ракоци. Автору новеллы очень понравилось и то, что кланяльщик будапештского кафе весьма своеобразно определял времена года: «когда виноград окапывают», «когда виноград подвязывают», «во время сбора винограда» и «когда бродит вино».
После опубликования новеллы отец ограничил свою деятельность лишь поклонами. Он никогда больше ничего не рассказывал. Обиделся. Но обиделся не на то, что над ним насмехались, а на то, что осмелились назвать Ракоци «устарелым героем». Завсегдатаи, которым эта новелла раскрыла глаза на отца, изо дня в день приглашали старика выпить, надеясь, что он им расскажет что-нибудь смешное, вроде того, что они читали о нем в новелле. Так отец получил возможность в век электричества страдать за Ракоци, потому что отказываться от предлагаемого вина было для него, разумеется, мучением. Но само собой понятно также, что даже за вино он не продал Ракоци. Он перестал пить. Чтобы не обидеть завсегдатаев, — так как это могло стоить ему работы, — отец лгал. Он говорил, что дал обет больше не пить, и повторял это настолько часто, что в конце концов поверил сам.
