— Будет кучером, как отец! — сказала Маруся.
— Если наши дела поправятся, мы выпишем Миколу в Будапешт, учиться, — обещал отец.
Укладываться пришлось нам недолго. Большую часть мебели мы продали и на это жили. Мы были уже готовы к отъезду, когда однажды я встретил на улице Терезу Маркович. Она была похожа на райскую птицу, на толстую райскую птицу. Она гуляла в сопровождении француженки, очень худой пожилой женщины в черном.
— Ну как, лучше жить на улице Андраши, чем по соседству с нами?
Мой вопрос, очевидно, обидел Терезу.
— Мосье Балинт, — сказала она после короткого размышления, — не обижайтесь, если я вам укажу, что дамы и господа хорошего круга называют друг друга «мосье», «мадемуазель» или «мадам». Меня зовут «мадемуазель Маркович».
Француженка-гувернантка изящным кивком головы дала понять, что полностью одобряет слова мадемуазель Маркович, сказанные наполовину по-венгерски, наполовину по-французски. Я ответил наполовину по-венгерски, наполовину по-русински. Гувернантка и на мои слова одобрительно кивнула головой. Если бы она поняла, что я сказал, то, наверное, упала бы в обморок.
Я думал, что никогда в жизни не увижу больше дочь уксусного фабриканта. Но ошибся. Мадемуазель Маркович оказалась незлопамятной. Лет десять спустя она посетила меня по своей собственной инициативе в помещении революционного трибунала. Она была одета, как одеваются актрисы будапештских театров, играя роль крестьянок.
Наполовину по-венгерски, наполовину по-русински она сообщила, что пришла ко мне, потому что человеку всегда радостно видеть милого друга детства. Между прочим, она просила меня сделать что-нибудь для ее отца. Маркович не занимался больше ни производством уксуса, ни виноделием, даже лошадьми уже не торговал, — он сидел в тюрьме революционного трибунала и, стиснув зубы, ждал судебного разбирательства своего дела.
Здание революционного трибунала находилось на улице Кальмана Асталоша.
— Ты, наверное, помнишь, — сказала Тереза, — что у отца было всегда развито социальное чувство и он всегда помогал бедным, а теперь — совершенно непонятно! — его обвиняют в ростовщичестве, в спекуляции, в фальсификации продуктов, в валютных спекуляциях, в распространении тревожных слухов и даже — представь себе! — в том, что он развращал маленьких девочек… Наверное, антисемиты решили погубить нашего доброго, бедного папу, твоего дядю Марковича!
На слова мадемуазель Маркович я ответил с изысканной вежливостью. Но одетая крестьянкой Тереза все же упала в обморок. Может быть, потому, что существуют слова, которые, как бы вежливо их ни произносили, сохраняют свою силу. К числу таких слов относится, например, слово «виселица»…
За два дня до нашего отъезда нас посетил Тамаш Эсе. Он принес с собой литр вина. Вино они с отцом выпили, потом гость ушел, не сказав на прощанье ни одного слова.
На вокзал нас проводили дядя Фэчке, Маруся и Микола. Фэчке, который преподнес матери букет полевых цветов, не дождался отхода поезда. Он исчез, не прощаясь.
Микола, прежде чем я сел в вагон, крепко, по-мужски пожал мне руку.
— До свидания, Геза!
Няня Маруся с отчаянным воплем бросилась на землю и судорожно вцепилась в одно из колес поезда. Двум железнодорожникам пришлось оттащить ее силой.
Когда поезд тронулся, неизвестно как и откуда, появился Гугу. Он долго бежал вместе с поездом и все время кричал по адресу стоящей у открытого окна вагона семьи Балинт:
— Гу-гу-гу-гу-гу-гу!
Так прощался с нами город, построенный пастухом Сасом на ящик золота, найденный им в земле.
Впервые в жизни ехал я третьим классом, теснясь среди сорока человек в грязном вонючем вагоне. Раньше я по собственной воле искал общества бедных людей. Теперь волей-неволей мое место было здесь, а это — совсем другое дело.
Мне было почти четырнадцать лет. Я стал уже мыслящим человеком, знал, что беззаботной жизни навсегда пришел конец, что мне предстоит…
Разумеется, я никакого понятия не имел о том, что меня ожидает. Если бы я мог угадать хоть малейшую часть той жизни, той борьбы, которая ждала меня в будущем, я был бы бесконечно счастлив. Но тогда я тревожно думал о неизвестном будущем.
