В пять часов утра площадь перед особняком Кэбля окружили четыре взвода солдат.
Внутри кордона были только «осужденные» и с ними — исполнявший роль палача фельдфебель, два капрала — его помощники и командующий казнью обер-лейтенант.
Обер-лейтенант, надев монокль и пощелкивая хлыстом из желтой кожи, отдал приказ:
— Исполнитель приговора, делайте свое дело!
Два капрала связали сзади руки Михалко, а фельдфебель набросил ему на шею петлю.
В этот момент к командующему обер-лейтенанту подскочил человек, штатский. Он жестикулировал, плакал, кричал, умолял, грозил, этот старый еврей со сгорбленной спиной — мой отец…
Обер-лейтенант с удивлением взглянул на эту странную фигуру.
— Как вы смели переступить кордон? Фельдфебель, как вы пропустили сюда этого человека?
Отец умолял его. Умолял по-венгерски, по-еврейски, по-русински, протягивая к нему сложенные, как на молитве, руки.
Не получив ответа, он начал грозить обер-лейтенанту поднятым кулаком.
— Капрал! Гоните этого сумасшедшего к черту! И погладьте его слегка!
Отец защищался. Бросившемуся на него капралу он укусил руку. Из руки капрала потекла кровь. Он ударил отца кулаком в лицо. Отец пошатнулся и упал на колени.
Он уже не просил и не угрожал. Он проклинал. Расставляя руки, он на венгерском языке, но с ненавистью древних еврейских пророков проклинал убийц.
Обер-лейтенант отвернулся. Капрал толкнул старика прикладом в грудь, а когда тот упал, ударил его в голову…
Когда старик Михалко уже висел, два помощника палача схватили сына медвежатника. Иван бил их ногами, царапался, кусался.
Из двадцати осужденных к смерти казнили только семнадцать. Троих спасла австрийская артиллерия, начавшая — по ошибке — обстреливать Пемете. Над площадью перед особняком Кэбля один снаряд взрывался за другим. Осколок шрапнели разорвал живот одному из повешенных русинских лесных рабочих. Другой попал в лицо командующего обер-лейтенанта с моноклем.
Солдаты разбежались. Палач и его помощники тоже удрали. На трех последних осужденных, одному из которых петля была уже наброшена на шею, никто не обращал больше внимания. Они могли пойти домой.
Отца понесли домой я и Маруся. Над нашими головами разорвался снаряд, но мы остались невредимы.
Маруся раздела отца, уложила в кровать и обмыла его. На голове у него, за левым ухом, была глубокая рана.
Изо рта, носа и левого уха медленно сочилась кровь. Он был без сознания.
— Кровоизлияние у него внутри, — сказала Маруся и перекрестилась.
Врача не позвали. Доктор Шебец работал в военном госпитале в Марамарош-Сигете. Немецкого военного врача нечего было приглашать — он все равно не пришел бы.
Весь день и всю ночь просидел я около отца. Его смуглое лицо на моих глазах стало бледно-желтым, а потом зеленоватым. Под глазами появились синяки, которые все темнели и ширились. Губы стали иссиня-белыми. Лежавшие на одеяле руки были как восковые.
Он не был уже живым человеком, хотя еще не умер, еще дышал. Одеяло на его груди медленно вздымалось и опускалось.
На рассвете он раскрыл глаза.
— Тебе очень больно, папа?
Он делал большие усилия, но ответить не мог.
Мы несколько минут смотрели друг на друга.
Глаза отца были ясные, чистые, детские. Взгляд их был бесконечно печален. Он долго смотрел на меня, потом закрыл глаза, а когда опять раскрыл, его взгляд скользнул поверх меня.
Он хотел что-то сказать.
Потом опять взглянул на меня. Глаза у него сделались мутными.
Я приник ухом к его губам.
Так я услышал, понял его шепот.
— …будь твердым… сильным… смелым… будь… всегда будь человеком…
Шепот перешел в хрипение.
Глаза умершего закрыла няня Маруся.
Она подвязала подбородок покойника носовым платком.
И душу горячего венгерского патриота Моисеева вероисповедания няня Маруся рекомендовала — на русинском языке — милосердию Иисуса Христа, его матери Марии и всех прочих святых.
Над нашими головами артиллерия императора Франца-Иосифа продолжала поединок с артиллерией царя Николая.
